"Аркадий Бабченко. Дизелятник " - читать интересную книгу автора

можно только по команде. <Гауптвахта, отбой!!!> И тридцать рычагов со скоростью
пули вынимаются из петель, а тридцать шконок с грохотом валятся на подставки.
Ребрами на голые доски, укрыться нечем, ноги, хоть и замотанные на ночь в
портянки, мерзнут, лампочка под потолком никогда не выключается, но - сон, сон,
сон:
Спали на голых нарах. В казематах отопления еще не включали, и ночами было
чертовски холодно.
А утром все по новой.
- Бабченко!
- Аркадий Аркадьевич! Старший сержант! Десять суток!
- Лицом к стене! Пошел!
Две недели мы провели в камере практически безвылазно. Ожидание срока в
четырех стенах оказалось настолько тяжело психологически, что эти тринадцать
дней составили отдельный период моей жизни, больший, чем школа и институт вместе
взятые. А ведь не год, не пять - всего две недели.
О том, что тебя посадят, ты не можешь не думать. Срок висит над тобой
постоянно, и он давит физически. Ты точишь себя каждую секунду, и эта мысль
угнетает, разъедает твою душу. Три года! Еще целых три года!
И все же это был отдых. Меня больше никто не сажал на бэтээр и никуда не
вез, будущее стало ясным по крайней мере на десять дней, а если жить одним часом
- то это много. У меня была крыша над головой, шконка и еда. Что еще надо?
С куревом вот только были проблемы. В коридорах видеокамеры, поэтому тумаков
нет, но и с караульными договориться тяжело. Хотя договаривались, конечно. Наша
сержантская камера находилась в закутке, и нам было проще. Свою зажигалку
<Зиппо> стоимостью пятьдесят долларов (она осталась в камере хранения, а здесь
солдатские вещи даже не воровали - непостижимо!) я выменял на пятнадцать
сигарет, и в камере тогда все прыгали до потолка от счастья. А однажды со
свидания пронес банан и два яблока. В трусах.
Курево у нас было постоянно. Добывали как-то. Курили по очереди - один
затягивается, четверо работают вертолетами - крутят кители над головой что есть
мочи, чтобы вентилировать камеру. Курили только по ночам. Караульные в это время
не свирепствовали. Начгуба нет, начкар спит, а им без разницы, в общем-то, курим
мы или нет. Потому что с поста любой из них также запросто мог отправиться в
камеру. И тогда курить втихушку придется уже ему.
Как это происходило потом со мной на тверской губе. Сорок один караул за
восемь месяцев, то в караулке, то в камере попеременно.
Тамошний начгуб, капитан Железняков, страшный человек, постоянно находил
где-нибудь под плинтусом бычок десятилетней давности, после чего я получал
выговор, сдавал своему лейтёхе автомат, ремень и шнурки, смотрел, как все это
вместе с повеселевшим караулом грузится в <Урал>, и шел в камеру.
Но посадить меня больше чем на сутки Железняков не мог. Поскольку я был
единственным сержантом во всем дивизионе, то ровно через сутки приезжал мой
лейтёха с погрустневшим караулом, меня выводили из камеры, вручали автомат,
шнурки и ремень, я становился в строй, докладывал свои обязанности и шел в
караулку следить за чистотой и порядком.
Так и служили - то сидели, то сторожили.
Поэтому договориться всегда можно: и <арестант>, и <часовой> - понятия такие
же условные, как и <срок>, и <освобождение>. Сегодня ты по эту сторону решетки,
завтра - по ту.
Кроме того, в этом уставняке мы чувствовали какое-то внутреннее