"Исаак Эммануилович Бабель. Конармия " - читать интересную книгу автора

- Лошадь справная, - подтвердил длинноусый Биценко.


У святого Валента

Дивизия наша заняла Берестечко вчера вечером. Штаб остановился в доме
ксендза Тузинкевича. Переодевшись бабой, Тузинкевич бежал из Берестечка
перед вступлением наших войск. О нем я знаю, что он сорок пять лет возился с
богом в Берестечке и был хорошим ксендзом. Когда жители хотят, чтобы мы это
поняли, они говорят: его любили евреи. При Тузинкевиче обновили древний
костел. Ремонт кончили в день трехсотлетия храма. Из Житомира приехал тогда
епископ. Прелаты в шелковых рясах служили перед костелом молебен. Пузатые и
благостные - они стояли, как колокола в росистой траве. Из окрестных сел
текли покорные реки. Мужичье преклоняло колени, целовало руки, и на небесах
в тот же день пламенели невиданные облака. Небесные флаги веяли в честь
старого костела. Сам епископ поцеловал Тузинкевича в лоб и назвал его отцом
Берестечка, pater Berestecka.
Эту историю я узнал утром в штабе, где разбирал донесение обходной
колонны нашей, ведшей разведку на Львов в районе Радзихова. Я читал бумаги,
храп вестовых за моей спиной говорил о нескончаемой нашей бездомности.
Писаря, отсыревшие от бессонницы, писали приказы по дивизии, ели огурцы и
чихали. Только к полудню я освободился, подошел к окну и увидел храм
Берестечка - могущественный и белый. Он светился в нежарком солнце, как
фаянсовая башня. Молнии полудня блистали в его глянцевитых боках. Выпуклая
их линия начиналась у древней зелени куполов и легко сбегала книзу. Розовые
жилы тлели в белом камне фронтона, а на вершине были колонны, тонкие, как
свечи.
Потом пение органа поразило мой слух, и тотчас же в дверях штаба
появилась старуха с распущенными желтыми волосами. Она двигалась, как собака
с перебитой лапой, кружась и припадая к земле. Зрачки ее были налиты белой
влагой слепоты и брызгали слезами. Звуки органа, то тягостные, то поспешные,
подплывали к нам. Полет их был труден, след звенел жалобно и долго. Старуха
вытерла слезы желтыми своими волосами, села на землю и стала целовать сапоги
мои у колена. Орган умолк и потом захохотал на басовых нотах. Я схватил
старуху за руку и оглянулся. Писаря стучали на машинках, вестовые храпели
все заливистей, шпоры их резали войлок под бархатной обивкой диванов.
Старуха целовала мои сапоги с нежностью, обняв их, как младенца. Я потащил
ее к выходу и запер за собой дверь. Костел встал перед нами ослепительный,
как декорация. Боковые ворота его были раскрыты, и на могилах польских
офицеров валялись конские черепа.
Мы вбежали во двор, прошли сумрачный коридор и попали в квадратную
комнату, пристроенную к алтарю. Там хозяйничала Сашка, сестра 31-го полка.
Она копалась в шелках, брошенных кем-то на пол. Мертвенный аромат парчи,
рассыпавшихся цветов, душистого тления лился в ее трепещущие ноздри, щекоча
и отравляя. Потом в комнату вошли казаки. Они захохотали, схватили Сашку за
руку и кинули с размаху на гору материй и книг. Тело Сашки, цветущее и
вонючее, как мясо только что зарезанной коровы, заголилось, поднявшиеся юбки
открыли ее ноги эскадронной дамы, чугунные стройные ноги, и Курдюков,
придурковатый малый, усевшись на Сашке верхом и трясясь, как в седле,
притворился объятым страстью. Она сбросила его и кинулась к дверям. И только