"Исаак Эммануилович Бабель. Конармия " - читать интересную книгу автора

настелил на пол малиновых потничков, они малиновей царских флагов были,
потнички его, встал над ними старикашка и запетушился.
- Вольному воля, - говорит он мне и петушится, - я мамашей ваших,
православные христиане, всех тараканил, расчет можешь получить, только не
должен ли ты мне, дружок мой Матюша, какой-нибудь пустяковины?
- Хи-хи, - отвечаю, - вот затейники вы, в самделе, убей меня бог, вот
затейники! Мне небось с вас зажитое следует...
- Зажитое, - скрыгочет тут мой барин, и кидает меня на колюшки, и сучит
ногами, и лепит мне в ухо отца и сына и святого духа, - зажитое тебе, а ярмо
забыл, в прошлом годе ты мне ярмо от быков сломал, - где оно, мое ярмо?
- Ярмо я тебе отдам, - отвечаю я моему барину и возвожу к нему простые
мои глаза и стою перед ним на колюшках ниже всякой земной низины, - отдам
тебе ярмо, но ты не тесни меня с долгами, старый человек, а подожди на мне
малость...
И что же, ребята вы ставропольские, земляки мои, товарищи, родные мои
братья, пять годов барин на мне долги жал, пять пропащих годов пропадал я,
покуда ко мне, к пропащему, не прибыл в гости восемнадцатый годок. На
веселых жеребцах прибыл он, на кабардинских своих лошадках. Большой обоз вел
он за собой и всякие песни. И эх, люба ж ты моя, восемнадцатый годок! И
неужели не погулять нам с тобой еще разок, кровиночка ты моя, восемнадцатый
годок... Расточили мы твои песни, выпили твое вино, постановили твою правду,
одни писаря нам от тебя остались. И эх, люба моя! Не писаря летели в те дни
по Кубани и выпущали на воздух генеральскую душу с одного шагу дистанции,
Матвей Родионыч лежал тогда на крови под Прикумском, и оставалось от Матвея
Родионыча до усадьбы Лидино пять верст последнего перехода. Я и поехал туда
один, без отряда, и, взойдя в горницу, взошел в нее смирно. Земельная власть
сидела там, в горнице, Никитинский чаем ее обносил и ласкался до людей, но
увидев меня, сошел со своего лица, а я кубанку перед ним снял.
- Здравствуйте, - сказал я людям, - здравствуйте, пожалуйста.
Принимайте, барин, гостя или как там у нас будет?
- Будет у нас тихо, благородно, - отвечает мне тут один человек, по
выговору, замечаю, землемер, - будет у нас тихо, благородно, но ты, товарищ
Павличенко, скакал, видать, издалека, грязь пересекает твой образ. Мы,
земельная власть, ужасаемся такого образа, почему это такое?
- Потому это, - отвечаю, - земельная вы и холоднокровная власть, потому
оно, что в образе моем щека одна пять годков горит, в окопе горит, при бабе
горит, на последнем суде гореть будет. На последнем суде, - говорю и смотрю
на Никитинского вроде как весело, а у него уже и глаз нету, только шары
посреди лица стоят, как будто вкатили ему шары под лоб на позицию, и он
хрустальными этими шарами мне примаргивает тоже вроде как весело, но очень
ужасно.
- Матюша, - говорит он мне, - мы ведь знавались когда-то, и вот супруга
моя, Надежда Васильевна, по причине происходящих времен рассудку лишившись,
она ведь к тебе хороша была, Надежда Васильевна, ты ее, Матюша, больше всех
уважал, неужели ты не пожелаешь ее увидеть, когда она свету лишилась?
- Можно, - говорю, и мы входим с ним в другую комнату, и там он руки
стал у меня трогать, правую руку, потом левую.
- Матюша, - говорит, - ты судьба моя или нет?
- Нет, - говорю, - и брось эти слова. Бог от нас, холуев, ушился:
судьба наша индейка, жисть наша копейка, брось эти слова, и послушай, коли