"Дмитрий Бакин. Сын дерева (рассказ)" - читать интересную книгу автора

что она станет им невесткой, дивились ее упорству и постоянству, потому что
не склонны были считать меня способным учеником, памятуя, видимо, те попытки
приобщить меня к букварю, которые делали, когда мне исполнилось десять лет,
-- я думаю, они не сумели тогда добиться своего, потому, что были слишком
придавлены гнетом мнимой вины за мое нарождение, гнетом, который мешал им
часами напролет общаться со мной, мешал проявить строгость и жесткость
вместо того, чтобы беспрестанно рассыпаться в извинениях.

Закрепив знание грамматики, обучив меня беглому чтению, она приходила с
книгами, чтобы просто читать или же переворачивать страницы. Собираясь
читать вслух, она брала стакан воды, потому что у нее быстро пересыхало во
рту. Она читала все те книги, за которыми не нужно было записываться в
очередь в городской библиотеке. Отметая последовательность - от простого к
более сложному и к сложнейшему, она читала все, без разбора, сама не вникая
в суть, - от Брэма до Маркса, от Достоевского до Рикардо, от дневников
Шаляпина до Лейбница - я не могу понять, как все это не смешалось у меня в
голове, не превратилось в безымянный мусор, не могу понять, где уместились
тысячи образов, десятки тысяч страниц, где осела их тяжесть, ибо к тому
времени я уже перестал расти. Иногда она приносила большие альбомы
художников, а иногда предпринимала безуспешные попытки заняться математикой
и геометрией, но это было скучно, как сам паралич.

Выбрав подобную линию поведения по отношению ко мне, в глазах и душах
моих родителей она обрела беспрекословное прощение за любой проступок на
много лет вперед, потому что та почва, опираясь на которую, они могли бы ее
ругать, наставлять, была выбита у них из-под ног тем, что она сделала,
сумела от меня добиться.

Ее порывистая нервная быстрота, сосредоточенность худого, маленького
тела порой сменялись отрешенностью, уходом в придуманное - это бывало,
когда я читал сам. Я вынужден был напоминать ей перевернуть страницу, тогда
она возвращалась в себя и выглядела не очень веселой, словно оказывалась
вновь и вновь в старых надоевших обносках, с мыслью, что так будет всегда.
Глядя на нее, я понимал, что плоть есть дом, который нельзя покинуть
надолго, и, как бы ни было независимо, свободно сознание, в нем главенствует
рефлекс боли и, в меньшей мере, рефлекс звука. Уколи я Александру иголкой, и
мгновенно неизмеримый потенциал сознания, выработанные им желания устремятся
-- все без остатка - в точку укола, так же, как при слове "переверни" - в
угол страницы, отогнутый ветром.

Особенно отчетливо я помню зиму, по окончании которой должен был
демобилизоваться Илья. Всю ту зиму отец проработал в ночную смену и уходил
перед приходом Александры, зажав под мышкой термосок, собранный матерью с
негасимой заботой. Александра приходила вечерами, в поисках относительной
тишины, после закрытия школы, стараясь избавиться от звуков школьного пения,
спастись от разрушающих децибелов пронзительного, докучливого гама пробующих
себя юных голосов, которые преследовали ее даже после занятий. Я слышал, как
она стряхивала снег перед входной дверью, резкий стук, с каким она обивала
сапоги. Она заходила в натопленный дом, раздевалась, здоровалась со мной, и
около часа они с матерью пили чай, пахнувший малиной, обсуждая последнее