"Григорий Бакланов. Как я потерял первенство" - читать интересную книгу автора

сорок первого года, немцы подходили к нашему городу, и мы эвакуировались. И
вот когда все было собрано и готово, мы ночью последний раз в своих стенах
ели перед дорогой. Я положил в чай сахару столько, сколько нам никогда
раньше класть не разрешали: все равно сахарница и все, что в ней было,
оставалось на столе. Но мне еще хотелось коркой хлеба вылизать жаровню,
стоявшую прямо на клеенке. В ней жарилось мясо в дорогу и осталось от него
на дне застывшее коричневое желе. Но я постеснялся.
Наверное, старшим, кто прожил в этих стенах жизнь, каждую вещь наживал
и внес сюда своими руками, а теперь должен был все бросить и уходить,
нестерпимо было смотреть, как мальчишка спешит в последний момент допить
чай, густой от сахара. И на меня в конце концов закричали.
Он так и остался на столе, недопитый стакан чая, самый сладкий за всю
мою жизнь. Больше терялось потом и забывалось с легкостью, а вот его
почему-то помню.
...Ординарец вынес из землянки котелок, от которого шел пар, поставил
на снег, сразу начавший под ним таять:
- Рубай!
Если бы тут был командир полка, я бы, наверное, превозмог себя и
доложил, что сыт. И на том бы стоял. Но нас с ординарцем было двое. Я сел в
снег у входа в землянку, воткнул рядом с собой карабин и достал из-за
голенища всегда готовую к бою ложку.
Ординарец курил, глядя на меня сверху. Несчитанные вольные хлеба, при
которых служил он на войне бесконтрольно, с урчанием переваривались в нем, и
ему было жарко на морозе, он вышел прохладиться. А я ел, не подымая глаз,
стыдясь того, что не смог отказаться.
Но еще стыдней мне было моих товарищей, когда я после возвращался на
батарею. Если б не это - день был чудесный. Я шел, отпустив ремень на одну
дырочку, и мороз казался мне мягким, и воздух легким, а вокруг под зимним
солнцем нестерпимо сверкали снега, и при каждом орудийном выстреле с белых
сосен от сотрясения воздуха падал иней. Я чувствовал в тот день то, что у
нас выражалось словами: "Порядок в артиллерии!.." Я был бойцом
артиллерийского полка и гордился этим. И конечно же, полк наш был самый
лучший, хотя до сих пор почему-то не гвардейский, а артиллерия была именно
тот род войск, который единственно в полной мере достоин человека.
Правда, перед тем как стать артиллеристом, я чуть не стал пехотинцем.
Далеко за Пермью, на станции, куда эвакуировалась наша семья, формировалась
пехотная дивизия. Я все пытался обратиться к кому-то из командиров, но не
знал к кому, а часовые в штаб не пускали. И вдруг дивизию, еще не до конца
сформированную, подняли по тревоге. Ее срочно отправляли на фронт. С утра на
площади, на вытоптанном снегу, строились роты и батальоны, станцию оглашали
гудки паровозов, лязгал буферами порожняк, по улицам все бежало и неслось
вскачь, в домах плакали, а из окрестных деревень по зимним дорогам ехали
санями и шли, спешили с узелками бабы, которых уже облетела весть. Они
плотным дышащим черным кольцом стояли вокруг вокзала, вокруг площади - жены,
любушки, невесты, сестры. Стояли матери и старики. А в середине плотного
кольца на снегу, уже не ихние, строились с оружием их сыновья, подвластные
голосу командиров, не смеющие глаз скосить в их сторону. И вот в такое время
пробрался я к одному из командиров и попросил, чтобы меня взяли с собой. Он
глянул на меня обалделыми глазами:
- Что?!