"Григорий Бакланов. Как я потерял первенство" - читать интересную книгу автора

Фронт наш, Северо-Западный, был голодный фронт. Тремя армиями окружили
мы здесь Шестнадцатую немецкую армию, по численности равную нашим трем. А в
середине окруженных немцев, в лесах, прочно держался партизанский край. От
нас к ним и от партизан к нам ночью над лесами, над немцами летали самолеты.
Мы то окончательно смыкали кольцо, то немцы опять пробивали коридор к
своим в районе фанерного завода. Эти так называемые бои местного значения
шли не прекращаясь. Но там действовала не наша, а две другие армии, и нам
говорили, что все продукты отсылают им. Позже, в училище, я встретил ребят
из этих армий.
Они также чистосердечно были уверены, что все продукты отсылают к нам,
в Тридцать четвертую армию, потому что основные бои идут у нас.
Мы действительно и зиму, и весну, и лето наступали на станцию Лычково и
на деревню Белый Бор. Сколько под ними безвестно полегло народу - я не знаю,
живет ли там столько сейчас! В ясные погожие дни по ту сторону окруженной
немецкой армии бывал слышен грохот этих боев.
Сотни машин, тысячи лошадей по жутким дорогам, по топям, по лежневке, с
бревна на бревно, измочаливая их колесами, надрываясь, везли к фронту
патроны, снаряды, продукты, чтоб армия могла воевать. Горы хлеба, горы мяса.
И все это, растекаясь по окопам, съедалось мгновенно. Пятьдесят граммов
консервов на человека на день, сколько-то сушеной картошки или пшена - это
должны были доставлять - и маленькие, по девятьсот граммов, буханочки хлеба.
Вот их, правда, доставляли. И выдавали регулярно, каждый день. Весной -
мокрые, раскисшие, зимой - замерзшие, хоть топором руби. Мы отогревали их у
костров. Первой отмокала и снималась корка: невозможно было сразу же ее не
съесть - она пахла хлебом. Потом постепенно отпаривался мякиш, мокрый,
липнущий к пальцам. И так до самой сердцевины, замерзшей в лед.
Партизаны рассказывали, что немцы по утрам пьют кофе и едят бутерброды:
вот такой тоненький кусочек хлеба и вот такой толстый слой масла... Мы не
понимали, как можно наесться бутербродами? Если в покинутых разбитых
деревнях нам удавалось найти зарытую в землю пшеницу, мы варили ее по целому
котелку и чаще съедали недоваренную: что не доварилось в котелке, доварится
в животе. Но однажды разведчики принесли конину. После бомбежки на дороге
лежала убитая артиллерийская лошадь, у нее, замерзшей, они отрубили ногу.
Варил ее в ведре комиссар батареи, сам родом из-под Казани. Конина вскипала
лиловыми пузырями, в них переливались все те цвета, какими переливается
пятно нефти в луже воды. Зажмуриваясь, комиссар пробовал алюминиевой ложкой
бульон и рассказывал о жеребятах, пасущихся под солнцем на шелковистой
траве, зеленый сок которой у них на зубах. О жеребятах с пушистыми хвостами,
мягкой шерстью и нежным сладким мясом. А в ведре варилось черное мясо убитой
артиллерийской лошади. Страшно бывало смотреть, как эти лошади по топким
дорогам Северо-Западного фронта везут пушки, утопающие в грязи, почти
волоком, вытягивая из себя жилы, упираясь ногами и дрожа... Даже когда мясо
сварилось, оно было все из жил и неистребимо пахло потом.
Потом уже на юге, куда я попал после училища, бывало тоже и холодно, и
голодно, и тяжело - война есть война, - но я не помню, чтоб так вспоминали и
говорили о еде, как на нашем голодном Северо-Западном фронте, где не решался
исход войны, а шли бои местного значения. Это были жестокие воспоминания: о
том, кто что любил и ел и как и сколько всего готовилось. А мне почему-то
вспоминалось не то, что я ел, а то, что осталось несведенным, что мог бы
съесть и не съел. И среди всего этого особенно вот что. Это была уже осень