"Григорий Бакланов. Свет вечерний (Рассказы)" - читать интересную книгу автора

жизни, да и потом не раз в нем подымалась враждебность, словно Полина не за
себя жила на свете, не свою жизнь, а другая, недожитая, досталась ей. И она
сумела перетерпеть, понять и простить.
На огромном отдалении Таню теперь он видел девочкой с румянцем волнения
на щеках, с жалким, испуганным, растерянным взглядом, а на руках - грудной
ребенок, и Митя, трехлетний, прижался, обхватил ее ногу. Волнение старших
передалось ему, он держался за мать, крепился, чтоб не заплакать. Такими он
их оставил и уже никогда не увидел больше. И никто, ни одна живая душа в
целом мире не помнит, не знает про них, как будто и не жили на свете.
Маленького, грудного, он еще не успел как следует ощутить, еще не взял
в сердце. И легче младенцу: страха не ведал, не знал, что жил, не сознавал,
что отнимают. Но три года Митиной жизни, все это, впервые испытанное, когда
из маленького кролика, способного только спать и плакать, вырастал
осмысленный человек, с которым все уже становилось интересно... И вот нет
его, и никому это не больно, нет как не было.
В послевоенной жизни, особенно когда много лет минуло, Николаю
Ивановичу не раз говорили: "У тебя была броня -и ты не воспользовался? Но
почему?" И еще так говорили: "Тыл во время войны - это тот же передний
край". Но и тогда и теперь он знал, если бы не шли сами, не поднялись так,
не было бы победы, ничего не было бы. И многих из тех, кто так разумно
спрашивает теперь, тоже не было бы на свете. Но не объяснишь, если уже
объяснять надо.
Таня с детьми оставалась в тылу, думать не думалось, что и сюда война
докатится. Если и боялась Таня, так только за него. Но он все же забежал к
Федоровскому взять с него слово. Тот быстро рос перед войной, особенно
поднялся в последние четыре предвоенных года. Уже и машина ждала его у
подъезда, а тогда это многое значило. И секретарша не пропустила бы к нему
так просто, но, на счастье, они сошлись в коридоре, вместе зашли в кабинет.
"Я тебя не понимаю,-с долей официального недовольства в голосе, как
полагалась в официальном месте, говорил Федоровский, заведя его к себе, но
не садясь, не давая примера садиться. - Ты что, действительно допускаешь
возможность, ты мысль такую мог допустить, что враг придет сюда? Ты знаешь,
как называются подобные настроения?"
Под рукой на маленьком столике телефонные аппараты, сам Федоровский-в
полувоенном, в гимнастерке без знаков различия, в хромовых сапогах, и вот
так стоя во весь свой немалый рост, скорбно качал головою, не одобряя, не
имея права одобрять подобные настроения, но уже и улыбался сквозь строгость,
улыбкой прощал момент малодушия: "Одно тебя извиняет: на фронт идешь".
Не раз потом вспоминалось Николаю Ивановичу все это, и "настроения", и
полувоенный его костюм - дань времени, а машина стояла у подъезда наготове,
и когда фронт придвинулся, в ней Федоровский и укатил.
Теперь забыты многие слова и то, что они означали для человека, не в
каждом словаре найдешь слово "лишенец". Родители Федоровского были лишенцы.
Держали они какую-то небольшую торговлишку в период нэпа и в дальнейшем,
причисленные за это к эксплуататорским классам, были лишены избирательных и
прочих гражданских прав.
Если бы не отец Николая Ивановича, который в своей жизни многим людям
помог, что ему и припомнили в дальнейшем, невеселое будущее ожидало
Федоровского. Человек старых понятий, участник революции еще девятьсот
пятого года, отец говорил: "Способный юноша, зачем его лишать чего-то? Зачем