"Григорий Бакланов. Свет вечерний (Рассказы)" - читать интересную книгу автора

самим лишаться? Страна не должна лишаться толковых людей". И Федоровского
приняли на рабфак, и способный юноша, вначале приниженный, за все
благодаривший, стал выправляться, расти, как придавленный росток из-под
камня.
Из таких, кто всего был лишен, пережил страх, а потом допущен,
приближен, из них во все времена выходили самые непреклонные служаки,
которые не помнят ни отца, ни мать, служат ревностно не идее, а силе. Они,
если и там оказывались, - по ту сторону фронта, то и там точно так же
служили силе, становились первыми ревнителями порядка.
По всем человеческим понятиям Николай Иванович считал, что уж с такой
просьбой - предупредить Таню, если станет опасно, не в машину взять с собой,
предупредить только, чтобы она смогла вовремя эвакуироваться с детьми, - о
таком пустяке мог он попросить. Тем более что он уходил на фронт, а
Федоровский оставался. "Вот тебе мое слово,- выходя из-за стола с
телефонами, одновременно хмурясь, но и прощая, уже наученный этой игре,
сладость испытывая от нее, говорил Федоровский.- Не должен бы я поддерживать
такие настроения, но ты уходишь, тревогу твою понять можно. Вот тебе мое
слово и вот тебе моя рука!"
Глупые старые представления о долге, о благодарности. От людей,
помнящих, кем ты был, знающих твое прошлое, от таких людей избавляются, а не
долги им отдают. Но поздно это узнается, самое главное всегда узнается
задним числом. Да и семья их жила другими понятиями. Ему бы сказать Тане:
"Станет опасно - решай сама, не жди". Но он хотел как лучше, а Таня привыкла
его слушать, он старше, умней. И ждала до последнего. Верила.
После войны разыскал он Федоровского уже в Москве, и кабинет был
значительней, и телефонов побольше под рукой. "Я не имел права, - как вы все
простых вещей не понимаете? - с превосходством человека, обрекшего себя в
жертву долгу, возвысился над ним Федоровский.- Я - Тане, Таня -подруге,
соседке, та - еще соседке. Вот так и возникает элемент паники..." В кабинет
уже входили почтительные, прилично одетые люди с папками для доклада,
похожие друг на друга. Все они смотрели неодобрительно, тут повышать голос,
громко разговаривать не полагалось. "Но тебя машина ждала внизу!" Только это
и сказал. И еще обложил напоследок. И потом долго жгло, что ничего не
сделал, проклятое это интеллигентское, с детства въевшееся в кровь, не дало
переступить. А что можно сделать, разве изменишь?
Слышал Николай Иванович отдаленно, да что ему до этого, что в
послевоенные годы пошел Федоровский по службе не вверх, а вниз. Не за
грехи - должно быть, пришло время менять коней или кто-то более подходящий,
более ловкий пересел его. И вот - не у дел, никому не нужный,
дряхлый -докатился до этой больницы: "Ты, конечно, понимаешь, я мог лечь не
сюда..."
А как радостно хозяйничала Таня в недолгой их семейной жизни! Отчего-то
больней всего было вспоминать мелочи. Однажды принес он с базара парное
мясо. Таня послала его за картошкой, а там, на базаре, у самых ворот местные
художники выставили свои картинки: дама в длинном, до носков туфель, лиловом
шелковом платье складками, дама в шляпке на коне, и свисают складки
шелкового платья, рука привычно выводила их. Продавались эти фанерки,
написанные маслом, по пять, десять рублей, в зависимости от размера. А если
дама на коне, то и за пятнадцать. И вот один художник продал и тут же купил
мяса, и все остальные художники, перемерзшие, шмыгающие мокрыми носами,