"Григорий Бакланов. Кондратий" - читать интересную книгу автора

Он купил этот дом задешево. Был он тогда еще в силе, и оба сына
здоровые, умелые, хорошо им было работать втроем. Все сделали сами, и крышу
покрыли цинковым железом, и полы настелили, год дали просохнуть, прилежаться
и согнали плотно. На этих полах внуки пробовали первые свои шаги. А на
участке, где и картошка не росла, только в ботву тянулась, так тенью лип
накрыло его, посадили сад, по одной, по одной изведя липы, сложив из них
огромную поленницу дров, золой от костра удобрив землю.
Ранним утром, когда все в росе, пошлет он, бывало, внучат подобрать
паданцы, и волокут полную корзину холодных, мокрых яблок.
Застудился он, когда чистил колодец. Сыновей не захотел снимать с
работы, нанял пьянчужку здешнего, поставил у ворота, а сам, в телогрейке, в
шапке, в сапогах, спустился вниз. Аля звала его, но он не любил бросать
дело, не докончив. И простыл. Да так, что думали, уже не поднимется. Вот
тогда и переписал он дом на старшего сына. Представил, как начнут делить,
чего доброго и мать лишней окажется, станут сживать ее со света. А так будет
жить бабушкой при внуках.
Казалось бы - бумажка, какая в ней сила особенная? Но оклемался и начал
замечать, что его вроде бы не ждали. И Аля уже мешала невестке на кухне,
тесно им стало вдвоем. А там и сын втянулся в споры-разборы: ночная кукушка
всех перекукует. И от позора, от греха подальше нанялся он сторожить чужую
дачу. Но там на немого внука косились, и Екатерина Аполлоновна переманила
его к себе.
Когда сыновья собрались уезжать, защемила в душе малая надежда, что
оставят им дом, доживать старость. Но старший сын забрал трех дочерей,
оставил им внука неразумного и твердо указал пальцем, где расписаться. Аля,
мать, и этому нашла оправдание: "Им там, в чужих краях, жизнь начинать
заново..."
Он простил сыновей, не стало Али, и он простил их, она этого хотела. За
свою вину перед ней простил. Только не окажутся ли они и там чужими? Пусто в
душе, и не мог написать им, что нет матери, рука не налегала.
Разогревшийся в работе, он почувствовал: зябнет спина. Холод шел от
земли: осень, земля теперь только днем прогревалась, чтобы за ночь остыть
еще сильней.
Он пособрал с земли опавшие яблоки, отнес внуку и, не торопясь, чтобы
больше успеть, начал выкорчевывать вторую яблоню. Яма была уже по колено,
белели в стенах ее обрубленные топором толстые корни, уже и ствол можно было
раскачать, но мощный корень, к которому не подлезть, держал ее из глубины.
Старик принес плаху, на которой рубил дрова, принес длинную
двухдюймовую трубу: рычагом вывернуть. Он загнал конец трубы под корневище,
на другой, на длинный конец, налег. Качался ствол при каждом толчке,
качался, но сидел прочно.
Шоферюгу бы сюда, бугая этого здорового, зубоскалого, вдвоем вывернули
бы легко.
Весь мокрый от пота, старик круче вогнал трубу, еще полешко подложил,
свободный конец торчал в небо. И приналег на него, приналег, давил всей
силой. Шумело в ушах, глаза лезли из орбит, обрубленный ствол кренился,
вот-вот ляжет, кого-нибудь бы сюда... корень обнажился... подрубить
топором... И хрустнуло. Хрустнуло, оборвалось что-то в груди. Слабый, сполз
он на землю, к дому шел, прижимая грудь рукой, как живую рану нес. Порожки
крыльца слепо нащупывал подошвой. Лег. Лежал, прислушиваясь к себе.