"Григорий Бакланов. Кондратий" - читать интересную книгу автора

Под вечер полегчало. Боли не было, только пустота и страх. И в пустоте
этой осторожно билось сердце. Заканчивать яму все же не решился, оставил до
утра.
Зато ужин внуку соорудил праздничный: пожарил на сале яичницу с
колбасой, достал припрятанную для него бутылку кока-колы. И невдомек внуку,
отчего дед сегодня такой с ним ласковый, сам не ест, на него смотрит,
нет-нет и погладит по спине:
- Ничего... Ничего... Как-нибудь. Дед твой еще ого-го!..
И темное, все в морщинах, старое лицо его светлело, только черные глаза
оставались такими же строгими.
Было уже не рано, когда сквозь первый, самый крепкий сон старик
услышал:
- Отец, а отец!
И опять позвали. Босиком, неохотно подошел он к окну. Так и есть,
сосед, навалившись на штакетник, положа поверх голые по локоть руки, звал
его.
- Кондратий!
Под фонарем было видно: морозный пар изо рта, а сам расстегнут до
пряжки, живот наружу, жарко ему.
- Кон-дра-ти-ий! - дурашливым голосом.
Не даст спать. Старик, как был во всем белом, толкнул дверь в сени и
оступился в темноту. Удержавшись за косяк, по стенке, по стенке добрался до
топчана. Сидел задыхающийся, ловил воздух пересохшим ртом. Это не нога
оступилась, там и порожка нет, сердце оборвалось. Глухой от прихлынувшей к
ушам горячей крови, враз ослабевший, он осторожно лег, укрылся. В тепле
дрожь внутренняя била его.
- Ничего, ничего... - бодрил он себя.
В госпитале, в палате у них был раненый, от которого и врачи уже
отказались. А он жил. Одной силой воли жил. Умер во сне.
Легко, должно быть, это - во сне. Смерть наяву страшна.
Старик лежал, стерег утихавшую боль. И среди многого, что передумал он
и вспомнил в эту ночь, не давая себе уснуть, вспомнился и тот
старик-болгарин, которого они обидели. Наверное, он уже умер. Это на их
тогдашние глаза - старик, а был он моложе его теперешнего. И все само собой
вышло, человек не знает, что в нем сидит.
Отара паслась на склоне, они увидели отару, а он увидел их. В бараньей
расшитой безрукавке, седой, с длинной крюковатой палкой в руке, он сам
позвал их: "Братушки, братушки!.." И подросток, который был с ним, кричал:
"Братушки!.." Вчетвером, сидя на разостланной шкуре, они пили светлое вино,
закусывали овечьим сыром. И чем больше пили, тем лучше понимали друг друга.
Но мысль свою держали про себя: старшина послал их добыть овечку. И что бы
им стоило сказать это болгарам? Но нет, они вдруг вскочили и, с автоматами
за спинами, распугав отару, выхватили овцу, кинули ее в бричку и, не
оглядываясь, погнали коней, нахлестывая вожжами.
В лесу зарезали, ободрали, подвесив за ноги к дереву; шкура с овцы
снимается легко. И все вместе - шкуру, требуху, маленькую черную овечью
голову, которая только что щипала траву, - бросили, даже не присыпав землей.
И весело рассказывали, вернувшись, казались себе удалыми. Стыд пришел много
поздней.
В синих сумерках, в меркнущем свете месяца наклонился над ним внук.