"Анатолий Бакуменко. Придурок " - читать интересную книгу автора

задело, что он тупой, что до него не доходит смысл того, в чем другие люди
смысл видят. Если текст читать - стихи читать, как текст, несущий какую-то
информацию, то иной раз сущая ерунда получается.
Когда это: "моя любимая стирала" или "любовь не вздохи на скамейке" -
это понятно, но... на поэзию что-то не похоже. А здесь вот абсурд какой-то,
какое-то нагнетение чувств, которое и ничем не обосновано: "В посаде, куда
ни одна нога не ступала, лишь ворожеи да вьюги ступала нога, в бесноватой
округе, где и те, как убитые, спят снега..." - что это, что это такое ваша
непонятная поэзия? спрашивал он будто кого-то, а спрашивал-то - себя. Себя
спрашивал, потому что спросить некого было. Спросить-то некого было, потому
что все все знали, и только он один - не знал.
Стыдно... когда все знают - не знать.
"Пью горечь тубероз, небес осенних горечь и в них твоих измен горящую
струю. Пью горечь вечеров, ночей и людных сборищ, рыдающей строфы сырую
горечь пью".
Все было непонятно, непонятно что такое есть - тубероз. Может, напиток
какой, раз его пить можно. Это грубо, - думал он, - это не поэтично -
напиток. Наверно, не поэтично, но это понять можно, а вот пить "небес
осенних горечь" да еще и "измен горящую струю". Это понять нельзя. Умом
понять нельзя, а если не умом, то чем же? А? Чем? Чем понять-то? И что
понять?
Спрашивать было нельзя: он и так слишком часто попадал в нелепые
ситуации из-за своей слишком умной физиономии. От него всегда ждали чего-то,
соответствующего внешности, но он-то знал про свою умность все. Он вдруг это
вспомнил, этот случай, который с ним на Домбае был.
Они тогда вшестером на Кавказ поехали, в горный, так сказать, туризм.
Были там бывшие одноклассники Виктора, и он - девятиклассник. Брат его за
собой везде таскал, по всем лесам марийским и рекам, а тут и на Кавказ взял.
На Домбае в те временна только два маленьких альпинистских лагеря было, да
площадка под палатки "диких" туристов. Да еще кладбище альпинистов. Они
только еще палатки начали ставить, когда к ним подошли двое, оказалось -
москвичи одного из лагерей. У них срок путевки кончился, и они искали
попутчиков, чтобы идти через Клухорский перевал.
Но все устали, и хотелось отдохнуть дня два хотя бы.
- А че отдыхать-то, на море отдыхать будем. Нам только вверх подняться,
а там сядем на ледник и вниз спустимся, как на эскалаторе, - весело говорит
белобрысый парнишка, и девица смеется:
- Че отдыхать-то?
И Петр поддержал их: очень ему к морю хотелось, хоть и понимал, что
потом долго будут грезиться розовые - нет, не так: голубые с темной зеленью
на розовом почему-то небе - вершины с нахлобученными или заломленными
шапками из снегов - да, так, - будут грезиться горные ему вершины. И голубые
озера в чашах меж заснеженных склонов.
- Ребята, правда, пошли. Что нам здесь сидеть. После отдохнем. На море.
Клухори-то вон, до него рукой подать, а там сядем и поедем. Как в метро. И
тащить на себе ничего не надо. Рюкзаки рядом на ледник поставим. Поставим и
поедем. Когда идти? - спросил он москвичей.
Тут все рассмеялись.
- Значит, не пойдете? - говорит белобрысый.
- Отчего ж не пойдем? Можно и пойти, раз на эскалаторе, - ответил Петр