"Анатолий Бакуменко. Придурок " - читать интересную книгу автора

выкрашены зеленкой медицинской - нравился ей в то время такой
экстравагантный маникюр. Она преподавала в ТЮЗе сценречь, а Коля Самсонов
сцендвижение, а заодно и режиссером был. Ариадна Григорьевна, ах, Ариадна
Григорьевна!.. Ее знали все мальчишки и девчонки нашего города, потому что
она работала режиссером Кукольного театра, у которого не было в те времена
своей сценической площадки, и театр гастролировал по школам, и все знали эту
сгорбленную, в черных одеждах и с сучковатой палкой, женщину, женщину с
вислым длинным носом и черным же лицом. Она выглядела ведьмой, которая
выходила словно из сказки - выходила перед представлением на авансцену, но
вдруг оказывалась не ведьмой, а милой бабушкой, которая умела умело
рассказывать нам умные сказки свои.
Помню, они сидели за столом вдвоем, и Ариадна Григорьевна достала
своими крючковатыми больными и черными пальцами "беломорину" из пачки,
покрутила ее, разминая табак, и подмяла мундштук, а потом протянула коробок
спичечный Петру. Молча протянула Петру. Он коробок взял.
- Ариадна Григорьевна, я курить не хочу, - сказал он, возвращая коробок
учительнице. Но она опять тянет ему коробок... Он не понимает, он крутит
коробок в руках и не может понять, что же хотят от него. Он тоже достает
папиросу, прижимает мундштук и прикуривает - что ж поделаешь, если старухе
так хочется, - и только потом протягивает зажженную спичку ей.
- Ты мужчина, - говорит ему она. - Ты мужчина, и, если ты видишь, что
женщина рядом хочет закурить, ты должен предложить ей спичку. Учись быть
галантным, - говорит она ему. Жалко, что она уехала вскоре в Горький к сыну
своему... Умирать уехала к сыну своему, но могли ли мы подумать в том
возрасте так? Смерти не было, смерть была нелепой случайностью, которая
вовсе не обязательна, а если обязательна, то не для нас, а если и для нас,
то когда это еще будет!.. А если и для нас, то все равно это - неправда.
Она пыталась научить нас чему-то, что-то дать, но Проворов глух был в
то время, потому что не за тем пришел в театр-студию, чтобы работать в ней,
чтобы готовить себя к профессии актера или режиссера: ему с Лизой
встречаться надо было, и он с ней встречался, и иногда после они ехали к ней
домой. А в зале во время репетиций сидели сзади всех в уютной полутьме. Что
происходило на сцене, ему было безразлично, да и непонятно, что произнесение
слов на сцене может быть работой. Это было явное лукавство. И слова,
которыми сопровождались репетиции были лукавыми - за ними не было смысла.
"Трактовка образа" или "мизансцена". Что там трактовать, когда автор все
слова написал, и их надо заучить, а потом рассказать на сцене. И хорошо бы
при этом двигаться. Туда или сюда. Как режиссеру захочется. И не
поворачиваться к залу спиной. Вот и все.
Иногда после репетиций читали стихи. Хорошие стихи. "Я Мэрилин...
Мэрилин. Я героиня киноэкрана и героина", - говорила беленькая Валя
Егошина. - "Кому горят мои георгины? С кем телефоны заговорили?" -
спрашивала она нас.
"Я диспетчер света Изя Крамер", - говорил Катушенко.
"Вы помните. Вы все, конечно, помните. Как я стоял, приблизившись к
стене..." - это уже Миша Полевщиков, кажется, говорил. Стихи все были, в
общем-то, хорошие, но чтобы душу у Петра задеть?..
Видно, в ТЮЗе было хорошо, потому что провожались потом долго. И вот,
помню, шли мимо улицы Маяковского (совпадение-то какое!) по
Коммунистической, и сказочно-медленно опускался на землю снег; снежинки были