"Дмитрий Михайлович Балашов. Младший сын (Роман, Государи московские, 1)" - читать интересную книгу автора

Александр умер на обратном пути из Орды, не доехав до Владимира, в
Городце.
Приставали в Нижнем. Обламывая береговой лед, ладьи подводили к
берегу. Бессильное тело больного князя бережно выносили на руках. Тяжелую
кладь, казну и товары, оставили назади, ехали налегке - довезти бы скорей!
И все одно не успели. От холодного лесного воздуха родины ему сперва
полегчало, но уже под Городцом поняли - не доедет. Остановили на княжом
подворье. Обряд пострижения в монашеский сан совершали наспех, торопясь.
Священник, отец Иринарх, пугливо взглядывал в стекленеющие очи великого
князя владимирского и киевского, все еще не веря тому, что происходило у
него на глазах. Властной тяжестью руки Александр паче всего приучил всех
верить в свое бессмертие. И вот - рушилось. Русская земля сиротела, и он,
Иринарх, перстом Господа был указан для дела скорбного и громадного:
отречь от мира надежду и защиту земли. Замешкавшись, он пропустил тот миг,
когда последнее дыхание умирающего прервалось и осталось смежить очи, из
которых медленно уходила жизнь. Трепетной рукою он коснулся холодеющих
вежд, с усилием закрыл и держал, шепча молитву, дабы не открылись вновь,
не увидеть еще этот немой, безмысленный, мертвый и страшный взгляд; два
холодных драгих камня - грозно оцепеневшие голубые очи великого князя.
Уже за Городцом начались поминальные плачи. Мужики придорожных
деревень стояли рядами, крестились, сняв шапки. Бабы плакали навзрыд. На
стылую землю с серо-сизого облачного неба оседала, кружась, редкая
неслышная пороша. Лужи звонко ломались под копытами и полозьями саней.
Молча подъезжали, присоединялись к печальному поезду князья с дружинами из
Стародуба, Гороховца, Ярополча. Ближе к Владимиру гроб понесли на руках.
Толпы горожан, чернея, оступили дорогу. У Боголюбова, за десять верст от
города, где тело встретил митрополит Кирилл с причтом, от народа стало не
пробиться. Люди забирались на кровли, лезли на ограду, с горы перли вниз
так, что изгороди сметало, точно половодьем. Толпа шуб, сермяг, армяков и
зипунов, простых вотол и дорогих опашней, бабьих коротеев и боярских
шубеек залила и перехлестнула пути. Кое-где вскрикивала задавленная баба,
дуром, на сносях, припершаяся в самую гущу; плакали и сморкались; гомон
гомонился: <Братцы! Православные! Задавили! Батюшки! Спаси Христос! Люди
добрые! Отдай! Отступи! Спаси, Господи, люди твоя! Заступник, милостивец!
Живота лишите совсем!> Выпрастывая с усилием руки, крестились, тискали
шапки в руках. Пар курился облаками над морем сивых и светлых, где лысых,
где кудрявых голов, над платками, киками и кокошниками горожанок.
Старались не отстать и лезли, лезли вперед, к открытому гробу, туда, где
пламя свечей металось от соединенного в ветер людского дыхания, в облака
остро пахнущего на морозе ладанного дыма, и тут падали на колени, ползли,
тянулись - хоть прикоснуться к краю одежды, к ногам, к скрещенным на груди
рукам покойного. Священники, подымая кресты, отодвигали воющую толпу,
совестили. Только так можно было, и то медленно, шаг за шагом, поминутно
останавливаясь, продолжать шествие. А когда над кое-как укрощенным
многолюдьем поднялся митрополит и слабым, но ясно прозвучавшим в морозном
воздухе голосом бросил в толпу свои, ставшие знаменитыми в столетьях
слова: <Зрите, братие, яко же зайде солнце земли русския!>, и народ
тысячеустно возопил в ответ: <Уже погибаем!> - и стал валиться на колени,
показалось - задрожала сама земля, не выдержав тяжкого колыхания
необозримой скорбной громады...