"Дмитрий Михайлович Балашов. Отречение (Роман) (Государи московские; 6)" - читать интересную книгу автора

враги и возвысить Русь, воротив ей прежнюю, древлекиевскую славу?!
- Мне, отче, не сговорить князей, - хмуро отозвался Андрей. - У
Нижнего Новгорода недостанет силы на долгую прю с Ордою!
- Дождетесь! - пристукнув посохом и сверкнувши взглядом, рек
Дионисий. - Дождетесь, Литва совершит то, чего страшите совершить вы! И к
вящему торжеству католического Рима охапит волости русстии в руце своя!
Андрей чуть дрогнувшею рукою закрыл погодную летопись, притиснув
топорщившиеся листы, пытался застегнуть медные застежки переплета. Как у
отца хватало воли терпеть и укрощать игумена? И как объяснить этому
упрямцу, что реченное им паки и паки невозможно и даже самоубийственно
ныне для русской земли? Как объяснить?!
- Отче! - отвечает Андрей. - На то, чего хочешь ты днесь, нету у нас
ни сил, ни серебра недостанет. Война дорога! ("Ни крови недостанет
людской", - договаривает про себя Андрей.) И с Москвою не сговорить... -
И, подымая голос, воспрещая игумену дальнейший спор, заключает Андрей,
подымаясь с кресла: - Почто не изречешь ты глаголов сих главе церкви
русской, владыке Алексию?!
Дионисий потемнел ликом. Недобро глядючи на князя, хотел было
продолжить спор, но Андрей не пожелал слушать. Негромко, но твердо
повторив прежнее, примолвил: "Я сказал!" Склонил голову, благословляясь.
Вышел, в дверях разминувшись с испуганным писцом, что неволею услышал спор
громоносного игумена с князем и оробел несказанно, плохо, впрочем, поняв,
о чем шла у них речь. Печерский игумен, пробормотав нечто зело нелестное о
князе Андрее ("и сей... робостию славен!"), также стремительно покинул
покой.
Летописец - не игумен Дионисий, не князь. Его дело - писать так, как
скажут, и токмо не переиначивать прежнего рукописания. Проводивши игумена,
он крестится и вновь приступает к неспешной работе своей. Текут часы. Вот
он подымает голову, трет усталые глаза. Сейчас ударят в било и можно
станет, отложив гусиное перо, идти к выти в монастырскую трапезную, где
будет уха, и хлеб, и тертая редька, и вареные овощи, где станут неспешно
за трапезою читать жития святых... Пошли, Господи, и далее тишины русичам!
И только ветер над кровлей, ордынский, суровый, будет тревожить тихое
течение жизни предвестием новых бед.


ГЛАВА 12

Андрей понимал, что в чем-то обманывает своих ближних, дружину,
поверившую было в него, бояр, даже Дионисия (паче всего Дионисия!), быть
может, даже и смердов, но ничего поделать с собою не мог. Бросать
невеликие силы Нижегородского удела в кровавую ордынскую кутерьму он не
хотел и не имел права. Даже и теперь, когда в степи голод, когда, как
говорят, с юга опять надвигается на татарские города чума, когда силы Орды
разделены и поглощены борьбою ханов друг с другом. Он видел дальше. Он
вместе с отцом объезжал починки русских насельников по Волге, Кудьме и
Суре Поганой, межевал земли, улаживал владельческие споры с мелкими
мордовскими князьками и ведал, что новонаходникам-русичам в здешних
палестинах для того, чтобы окрепнуть и умножиться до брани с Ордою,
надобны еще зело многие годы. Или у него самого не было стольких сил? Быть