"Дмитрий Михайлович Балашов. Отречение (Роман) (Государи московские; 6)" - читать интересную книгу автора

булыгу, в голове новую мысль. Пробормотал:
- Дак... етто...
Ближе к рыночной площади толпа огустела. Уже и кони шли шагом,
возничие поминутно окликали, требуя дороги. И что происходит, что деется с
толпою подчас? Смотрят со смехом ли, со злобой, с безразличием, которое
тяжеле всего, заранее отчуждаясь, отодвигая от себя, и тогда холодом веет
от лиц, от взоров, и люди - словно немая, безжалостная стена; а то - со
скрытым пускай, но с сочувствием, жалостью, и тогда самому преступнику,
повязанному, ждущему казни, все-таки легче дышать, ибо и немое сочувствие
- все же сочувствие, и чуется, что не один ты в мире, как перст, а есть
братья твои во Христе, а тогда и смерть сама не столь уже и тяжка. "На
миру и смерть красна", - сказано именно про такое: про мир, как про братью
свою, а не про ворогов...
Толпа стеснилась. Уже и вплоть к саням стояли, вглядывались в
насупленные лица новогородцев, и уже текло по народу:
- Жукотин, Жукотин, Жукотин! - Про жукотинское взятье в исходе лета
слыхали все и не то что одобряли разбой, а - не своих грабили-то! В
нынешней ордынской кутерьме, когда всяк купец, едучи с товаром, страшится:
не то воротишь с прибытком, не то обдерут донага да еще молись Богу, что
самого не продали! В нонешней-то лихой поре, поди и поделом им, татарам! И
говор, точно шорох весеннего мелкого льда, когда, торопливо поталкивая
друг друга, лезут и лезут, торопятся, кружась, с непрерывным шуршанием
уносимые стрежнем битые сизые льдинки, что так и называют: не льдом, не
битняком, а шорошем, - так вот тек говор промежду людьми, не вырезываясь
ясно, но лица светлели, и уже сочувственно заглядывали в очи повязанных
любопытные костромские жонки, пока у въезда на площадь чей-то высокий
молодой голос, верно - по выговору судя - кого из новогородцев, торговых
гостей, не пробился сквозь осторожный шорох людской потаенной молви:
- За татар, за псов, своего, русиця, тьфу!
И - стронулось! Загомонили разом, качнулись, ринули слитной толпой.
Кони стали, сани сбились в кучу. Ратники взялись за нагайки, за плети, а
тут уже и совали бабы кто калачика, кто молока подносил ко рту
повязанного: "Да выпей, родимый!" Уже и с кулаками лезли на княжескую
сторожу:
- Не замай, псы! Вместо того чтобы татар зорить, тьфу! Псы, как есть!
И чей-то основательный голос, басовитый, громкий, покрыл уже грозно
сгустившийся ропот толпы:
- Етто не дело - християн православных бусурманам выдавать! Ино дело
товар, а за молодцов мог князь и серебром откуп дать!
И уже с плачем, с воплем: "Родименькие! За што! Соколики вы наши!" -
лезли бабы, осатанев, руками отводя вздетые копья сторожи, совали снедь, и
уже где-то в хвосте обоза к мигнувшему, отчаянно глядючи, ушкуйнику
подскочил какой-то проворный ясноглазый посадский, полоснул ножом
полуперетертое вервие, и освобожденный новогородец, безоглядно рванувши, с
размаху, как в ледяную воду, нырнул под отчаянный свист и ругань в толпу,
и только струистым колебаньем голов отметилось бегство ушедшего от смерти
молодца.
И уже невесть что бы и створилось, не появись на площади сам великий
князь Дмитрий верхом в сопровождении бирючей, "детских" и дружины, которая
тут же ринулась отшибать народ от возов, помогая охранникам навести