"Дмитрий Михайлович Балашов. Отречение (Роман) (Государи московские; 6)" - читать интересную книгу автора

совести, и Станята знал про это и, знаючи, не судил.
- Мир лежит во зле, Никита! - отзывается он наконец. - И князь мира
сего - отец лжи! Самого Христа предали, и великая Византия погибает от той
же беды! Иуда предал Христа, а Василий Апокавк - Иоанна Кантакузина!
Дьявол ходит меж людьми, дурманит наши души и ожесточает сердца. Он под
личиною и святости сокроет себя, и власти - в любом обличье! Мнишь, нам
одним трудно? Правнукам будет труднее во сто крат! Но путь-то один и
предуказан пращурами. Первыми из христиан, которые шли на казнь, не убоясь
смерти. Христос что сказал? "Кто отречется от меня перед людьми, от того и
я отрекусь перед Отцом моим". Я одно понял, когда сидел в яме вместе с
Алексием: коли хочешь загробной жизни себе и чтобы твой народ не погиб в
веках земных, прежде всего отрекись от страха смерти. Ибо ежели воцарит
страх, то и погибнет Русь!
Оба умолкли. Светило солнце, щебетали птицы, и пора была снова
вставать, идти и совершать подвиги.


ГЛАВА 5

Гридя Крень вышел из избы хмельной и веселый, в расстегнутом курчавом
зипуне и стал, утвердился на ногах, щурясь на молодой снег, сбив круглую
шапку на затылок, руки фертом, с удовольствием вдыхая всею грудью морозный
свежий дух соснового бора из заречья. Доброе ячменное пиво дурью бродило в
голове, подбивая на какое ни есть озорство. Все было бело и сине. Он
оглядел редкую череду раскиданных по-над лесом по дальнему берегу
крестьянских хором, утонувших в сугробах, мужичонку на мохнатой коняге,
что торопливо объезжал новогородский ушкуйный стан. Взявши ладони трубой,
набрав воздуху в грудь, прокричал, пугая низовского смерда: "Ого-го-го!" И
тот, перекрестивши конягу ременным кнутом, опрометью, едва не выпадая из
саней, помчал по дороге, пугливо озираясь на Креня, словно бы ушкуйникам,
досыти ополонившимся в татарах, надобны были его кляча и худой дорожный
тулуп...
- Эй, Фатыма! - окликнул Крень пленную татарку, вышедшую с дубовой
лоханью вылить ополоски на снег. Шагнул было, вздумав вывалять бабу в
сугробе, но татарка змеей выскользнула из-под руки и, избежав снежного
купанья, ушмыгнула назад в избу, где сейчас - дым коромыслом, пили, пели,
резались в тавлеи и в зернь зазимовавшие под Костромою новогородские
"охочие молодцы".
Товару, портов, сукон, узорочья и полона набрали в Жукотине
бессчетно, и теперь, медленно распродавая челядь низовским купцам,
ушкуйники дурили, объедались и опивались, не думая уже до Масленой, до
твердых зимних путей, ворочать в Новгород.
Торговый гость, Нездило Окинфич, сидел в избе и теперь. Запряженный
караковый конь его стоял у коновязи, закинутый попоною, и, засовывая морду
в подвязанную торбу, позвякивая отпущенными удилами, хрупал овсом, изредка
переминаясь, подергивая легкие купеческие санки, в которые уже был кинут
постав драгоценной персидской парчи. Гость в полуседой, чернь с серебром,
бороде, в расстегнутой долгой бобровой шубе, развалясь на лавке,
ласкал-ощупывал взглядом смуглую, с рысьим поглядом раскосых глаз татарку,
щурясь, качал головой, предлагая за девку две гривны новогородского