"Дмитрий Михайлович Балашов. Отречение (Роман) (Государи московские; 6)" - читать интересную книгу автора

говорит горькие, тяжелые слова.
Он устал. Устал только теперь, достигнув спасения. Как устает пловец
с разбитого корабля, выброшенный бурею на берег (и нет уже сил доползти до
ближних кустов). Он не ведает, не догадывает даже, что совершил подвиг,
ибо делал лишь то, что должен делать человек, борясь со смертью и спасая
того, без кого им обоим нельзя было даже и думать ворочаться на Москву.
- Ну, и што теперь?! - вопрошает он, сплевывая изжеванную горькую
веточку осины. - Вс╕ истеряли! Иван Иваныч в земле, Лопасню рязане
забрали, в Брянске Ольгерд, на владимирском столе суздальский князь,
Митрий Кстиныч! А что он может? Землю объединит? Ни в жисть! Литвин-от
прет и прет! И умен, и жесток, и доселева ни единой неудачи не поимел!
Только што мы вот маленьку ему зазнобу сотворили, владыку увезли, дак и то
еле жив!.. Што теперь? Опять русичу на русича воевать придет! В боярах
нестроение, Акинфичи, слышь, с Вельяминовыми не в ладах, на Рязани, бают,
соткнулись. В народе - разброд. Посадским да смердам, сам знашь, дай волю,
того только и захотят - жрать, спать да не платить даней! А вокруг -
мордва, меря, чудь да мурома, им и вера православная не нужна! Какой тут
"свет высшей правды"! Зрел сам, как киевляна те на владыку молились,
плакали даже, а не будь нас, горсти московлян, никто бы ему и не помог!..
Сижу вот и думаю: едем к разбитым черепкам!
Никита резко отмотнул головой, присвистнул коню. Тот повел ухом:
слышу, мол! Глянул на хозяина, тяжело выбросив передние спутанные ноги,
передвинулся на новую сухую проплешинку, начал опять теребить серо-желтыми
зубами перестоявшую зиму сухую траву.
Станята слушает друга, по усталости, по разладу душевному сейчас
почти согласный с приятелем. Но он книгочий, а знания помогают вере,
помогают устоять в упадке духовных сил. Он подымает взор (и тут зримо
отличие между ними - это взор не воина, а "смыслена мужа", взор
сдержанный, но и просветленный книжною мудростью).
- Чернь без пастыря, Никита, никогда ничего не могла! - тихо отвечает
он. - Скопище людское, лишенное высокой мысли и руковоженья духовного, что
возможет постичь, понять? Спасти себя - и то не возможет! По то и надобны
пастыри народу! Но и то посуди. Ты вот данщик. А поставь себя на место
боярина хотя и даже князя! Что они без смердов, без земли? Пущай мы с
тобою избранны, дак можем ли бросать братью свою во Христе, сородичей
наших, нашу плоть и кровь? Коли в них - смысл всей нашей жизни? Сам знаю!
Жить иногда рядом и то невмочь! И пьяный тя охулит, и смерд иной осудит;
недаром мнихи в пустыню уходят, подале куда от суеты людской! Но имеем ли
мы право пред Господом бросать их на гибель, которую они пусть и заслужили
иными деяньями своими, но бросить-то как?! Как оставить без помощи,
которую мы можем и, значит, должны им оказать? Почто ты, почто мы все
спасали владыку Алексия? Да и было ли такое когда, чтобы народ сам, без
пророков и учителей, находил дорогу спасения? А сами мы кто? Тот же народ!
Из его вышли!.. А так-то что ж баять! И галилеяне не спасли Христа!
Ученики и те спали в саду Гефсиманском, когда он молил их о бдении
совокупном в последнюю ночь! Но прошло двести лет. Христиан и жгли, и
зверями травили на позорищах, и распинали, и мучили всяко, а уже вся
империя кесарей римских стала, почитай, из одних христиан. Я вот ч╕л про
единого из кесарей, Максимина. У его галлы восстали, народ такой, франки
нонешние. Они тогда уже были крещены. Ну и он послал на их легион войска,