"Дмитрий Михайлович Балашов. Отречение (Роман) (Государи московские; 6)" - читать интересную книгу автора

подхватила, произнеся вслух то, о чем он только что подумал:
- Бают, владыка жив, ворочаютси на Москву, дак, може, и Никита с има!
Услюм облизал ложку, пригорбил плечи. Хотелось, ой, хотелось верить,
что брат не погиб! Так бы славно прикатил... Овин бы новый вместях
срубили... Да хошь и так! Отоспался бы, отъелся: не в молодечной, не в
дорогах, не на далекой Киевщине, где, верно, все впроголодь, - у брата
родимого во дому!
Дети лезли на колени. В крохотном, бычьим пузырем затянутом оконце
мерк, изгибал недолгий еще день. И думы текли все о хозяйстве, о деле, о
тех же санях, о новой расписной дуге... Он вздохнул, покачав на колене
умостившегося на руках маленького. Только теперь умолк наконец упорный
топор соседа-новосела, чтобы начать завтра вновь, еще до света, свою
непрестанную песню.
Где-то топочут кони, текут рати, рушатся стены городов. Здесь -
ростят хлеб и рожают детей. Стучат мирные топоры, возводя новые и новые
хоромы для новых и новых русичей. Земля строится. Ждет. Молчит. Час ее
славы еще не настал, не пробил. Но он тут, в этих мужиках, в деловом
упорном перестуке секир. В детях, что выйдут некогда, возмужав, на
Куликово поле.


ГЛАВА 4

Никита, Услюмов брат, был, однако, жив и возвращался вместе с
владыкой Алексием из литовского плена на Москву.
Теперь, когда добрались наконец до смоленских пределов, когда
отворотила от них на рубеже литовская погоня и стало мочно воздохнуть,
оглянуть окрест, все прошедшее виделось им словно бы в страшном небывалом
сне: и плен, и бегство, и отчаянные сабельные сшибки, когда жизнь вновь и
опять висела на волоске, и смерть товарищей, и голод, и холод, и кровь...
Вот они сидят, худые, мосластые, с незажившими ранами, измотанные
свыше всяких пределов и сил, - ратник Никита и владычный писец Леонтий
(Станята в просторечии). Два друга, чудом оставшиеся в живых. Оба в
клокастой рванине, потерявшей вид и цвет, оба с землистыми лицами, в
пятнах и шелухе отмороженной и теперь отпадающей плоти. Сидят, опустив
плечи, свесив между колен тяжелые, в узлах вен, рабочие руки, привыкшие к
сабле и веслу больше, чем к перу и писалу.
За спиною у них нагретые солнцем бурые бревна рубленой церковной
стены. Дьякон только что прошел, замкнув решетчатые двери тяжелым замком и
цепью. Перед глазами друзей - протаявший кое-где бугор и тощий, с
запавшими боками в клочьях зимней шерсти стреноженный Никитин конь, что
сейчас выдирает долгими желтыми зубами пучки прошлогодней сухой травы.
Внизу, под горою, сквозь путаницу ветвей рукастых, разлатых дерев в
грачиных гнездах топорщит коростою соломенных крыш деревня, а за нею, до
окоема, до синей оправы лесов - поля и поля, курящие голубым туманом.
Издали доносит томительный запах тальника, запах дыма и протаявшего
навоза. Щебечут птицы, и конь, взглядывая коротко на хозяина, вздыхает,
тоже чуя весну, и робко, понимая свою ослабу и неподобь, пробует взоржать.
Никита глядит светлыми, когда-то разбойными, а теперь отчаянными
глазами в непредставимо прекрасную, истекающую синевой ширь окоема и