"Дмитрий Михайлович Балашов. Отречение (Роман) (Государи московские; 6)" - читать интересную книгу автора

В ту же пору далеко отсюдова, в Заволжье, в тверских пределах рубил
новую клеть, стоя на подмостях, заматеревший, раздавшийся вширь Онька. И
сын-сорванец тоже тюкал топором, сидя верхом на углу, то радуя, то дразня
родителя. И тоже низило солнце, и Таньша, сложив руку лопаточкой, держа за
лапку меньшого сына (а дочерь босиком и в рубахе одной тоже вылезла за
матерью на крыльцо), звала снизу:
- Мужики-и-и, сни-и-идать!
Онька улыбался жене и все не бросал топора, ладя до вечерней выти
обязательно дорубить угол.
Уже потемнелый, бурый под снежною шапкою стоял терем, тот, давний,
князь-Михайлой рубленный, с коего начала налаживать Онькина жисть, и уже
не столь и казовитым казал себя в окружении новорубленых клетей и хлевов,
Онькиной гордости... "И князь, верно, заматерел! - думал Онька. - Почитай,
и женат, и дети есть! Не помнит, поди..."
Забавно баять о том, а где-то в душе очень хотелось Оньке, степенному
нынешнему мужику, вновь увидеть князя своего, быть может, принять,
угостить, погордиться достатком, накормить свежею убоиной... А чево! Може,
когда и надобь какая придет ему сюда заворотить!
- Мужики-и-и! - звала Таньша, только что, подшлепнув, отправившая
раздетую дочерь обратно в тепло терема. - Дитю колыхай, у-у-у, вражина!
Онька с сожалением сделал последний удар, полез, косолапя, с
подмостей. Сын сиганул прямо с высоты в снег.
- Кому рещи, с топором не прядай! - рявкнул Онька, поздновато заметив
очередное озорство первенца. Но тот уже встал, отряхиваясь, словно пес, от
снега, и побежал, подпрыгивая, к терему.
Слухи в их лесную глухомань доходили не скоро, и что там деют промеж
себя тверские и московские князья, Онька толком не ведал. Знал одно:
созовут на рать - надобно стать за князя своего!


В ту же пору на Москве, под Звенигородом, к выти вечерней, отерев
потное чело, оторвался наконец от работы Услюм, брат московского ратника
Никиты (вот уже год безвестного: не то сгинул, не то в полон попал), -
мастерил сани в холодной клети. Огрубелыми пальцами прищипнув фитилек, он
затушил сальник и прошел темнеющим двором в избу.
Маленькая хлопотливая хозяйка Услюмова улыбнулась мужу, похвастала:
- Родитель весточку прислал! Митиха, вишь, занесла! - развернула,
красуясь, кусок бухарской зендяни. Дети, уже обсевшие стол, только и ждали
родителя. Задвигались, зашумели, потянувшись к ложкам. - Тебе поклоны
шлет! - примолвила с гордостью жонка, свертывая зендянь. И тут же, отложив
подарок на полицу, потянула ухватом дымящийся горшок из печи.
После щей - ели все из одной большой деревянной миски, по очереди
окуная ложки в варево и подставляя под ложку кусок хлеба, - последовала
черная каша, на заедку была приготовлена и уже стояла на прилавочнике
горка тонких блинов, и выломанный медовый сот в глиняной тарели дожидал
прожорливых "галчат", как называл Услюм в веселую минуту свое чуть не
ежегодно умножаемое семейство. Он ел и улыбался, вспоминая вжеватого,
ныне, видно, побогатевшего тестя с тещею и тут же, с легкою печалью,
пропавшего невестимо в Киеве вместе с владыкой Алексием брата Никиту. И
жена, привыкшая читать по лицу Услюма все его тайные мысли, тотчас