"Константин Бальмонт. Воздушный путь (Рассказы) " - читать интересную книгу автора

тяжелая, все лицо было окутано как паутиной, и я забывался.
Потом опять лица. Сколько лиц. И все они смотрели, но не все на меня.
Некоторые проплывали совсем близко, около лица моего и даже через него, не
смотря на меня. Я чувствовал их блестящий близкий взгляд. Они скользили как
далекие птицы, которые, разлетевшись в высокой лазури, скользят, не шевеля
крылами. Другие уставлялись мне прямо в глаза и ни за что не хотели
сдвинуться с места. Можно было подумать, если бы я мог тогда думать, что
лица эти существуют в этой комнате по иным законам, чем я, и что я не
представляю для них, в их движении и в их бытии, никакой телесной преграды.
Так было около недели. Опасность прошла. Жизнь победила. Меня перевели
из отдельной комнаты в общую камеру. Двенадцатая. Большая казенная комната,
похожая на тюремную камеру. В этой комнате было много больных. Рядом со мной
лежал молодой помещик, который, возвращаясь с охоты, прозяб, и, войдя в дом,
прошел в столовую, подошел к шкафу и выпил вместо рюмки водки рюмку какай-то
кислоты. Потом двадцать верст скакал на тройке до соседнего города, а его
все время рвало кровью. Был старик, который сломал себе ногу,
поскользнувшись в собственной комнате. Веселый парень, каменщик, сорвавшийся
с двухсаженной высоты, но только зашибший себе плечи и бока и вскоре
выписавшийся. Почтарь, который зазевался, и тяжелая почтовая карета
переехала его. Все внутри у него было раздавлено. Вскоре он помер. Был один
лакей с какой-то неважной болезнью. Он потешал всю камеру своими лакейскими
шутками. Были еще и другие.
Я лежал на длинной плохонькой железной кровати, прикрытый грубым серым
одеялом. Над подушкой к кровати была приделана металлическая дощечка, и на
ней было обозначено мое звание, мой возраст и поставлено латинскими буквами
"Fractura femoris" ("перелом бедра"). Другое шло не в счет.
Началась бесконечная пытка дней.
Мелитте и матери моей, которая приезжала ненадолго навестить меня,
врачи сказали, что все пустяки, что я поправлюсь, нога срастется через шесть
недель, рука, пожалуй, еще скорее, но владеть я ей не буду - сломан самый
локтевой сустав. Глаз зашили, и он быстро принял прежний вид. Разрыв на лбу
стянули, уменьшили его какими-то ухищрениями. От него потом остался лишь
небольшой шрам. Но в главном врачи ошиблись. Потому ли, что я был беспокоен
и все время вертелся на своей койке, или, вернее, потому, что я был истощен
до последней степени, но только нога моя не хотела срастаться. Рука
срослась, и даже недобрые чаяния врачей были обмануты, я ей владею. Нога же
не срасталась и не срасталась. Это было похоже на злое волшебство.
Шестидесятилетний старик, сломавший свою ногу, давно уже поправился, он
ходил на костылях и должен был через несколько дней выписаться из больницы.
А мне было всего лишь двадцать два года, и, однако же, во мне не было
самоисцеляющейся жизни. Врачи приходили, качали головой и уходили. Я был
присужден неведомым мне приговором к пытке ночей и дней, к пытке недель и
месяцев.
В больнице было плохо. Сиделки были грубы. Больные были надоедливы и
грубы. Но не это, конечно, было больно, хотя и от этого становилось душно.
Каждый день видеть бледное родное лицо с застывшим безмолвным упреком.
Каждый день ощущать невозможность встать и быть отрезанным от мира живых,
которые так свободно ходят и делают все, что захотят. Каждый день бессильно
отсчитывать минуты и часы, от одного часа до другого, без мысли в голове,
без какого-либо чувства, кроме чувства бесконечной отчужденности от всех. И