"Оноре Де Бальзак. Дело об опеке" - читать интересную книгу автора

скрывается ли за этим требованием опеки какая-нибудь "драморама", как
говаривали мы в наши счастливые тяжелые дни.
"Бедняга Бьяншон! Так он всю жизнь и останется просто порядочным
человеком", - подумал Растиньяк, глядя вслед удалявшейся извозчичьей
коляске.
"Ну и задал мне задачу Растиньяк, - подумал на другой день Бьяншон,
просыпаясь и вспоминая возложенное на него щекотливое поручение. - Правда,
я еще ни разу не просил дядюшку ни о малейшей услуге, а сам по его просьбе
лечил бесплатно тысячи раз. Впрочем, мы не церемонимся друг с другом. Либо
он согласится, либо он откажет - и дело с концом".
Наутро после этого небольшого монолога, в семь часов, знаменитый врач
направился на улицу Фуар, где проживал г-н Жан-Жюль Попино, следователь
суда первой инстанции департамента Сены. Улица Фуар, или, в старом смысле
этого слова, Соломенная, в XIII веке была самой известной улицей в Париже.
Там помещались аудитории университета, когда голоса Абеляра и Жерсона
гремели на весь ученый мир. Теперь это одна из самых грязных улиц
Двенадцатого округа, самого бедного парижского квартала, где двум третям
населения нечем топить зимою, где особенно много подкидышей в приютах,
больных в больницах, нищих на улице, тряпичников у свалок, изможденных
стариков, греющихся на солнышке у порогов домов, безработных мастеровых на
площадях, арестантов в исправительной полиции. На этой вечно сырой улице,
по сточным канавам которой стекает к Сене черная вода из красилен, стоит
старый кирпичный дом с прокладкой из тесаного камня, вероятно
перестроенный еще во времена Франциска I, Всем своим видом он, подобно
многим парижским домам, так и говорит о прочности. Второй этаж его,
выдавшийся вперед под тяжестью третьего и четвертого этажей и подпертый
массивными стенами нижнего, напоминает, если можно допустить подобное
сравнение, вздутый живот. С первого взгляда кажется, что простенки между
окон, несмотря на крепления из тесаного камня, вот-вот завалятся; однако
человеку наблюдательному ясно, что этот дом подобен Болонской башне:
источенные временем старые кирпичи и старые камни каким-то чудом сохраняют
равновесие. Во всякое время года внизу, на прочных еще стенах, лежит
особый белесый и влажный налет, свойственный отсырелому каменному зданию.
От стен на прохожего веет холодом, а закругленные тумбы плохо охраняют дом
от кабриолетов. Как во всех домах, выстроенных во времена, когда еще не
ездили в колясках, сводчатые ворота очень низки и напоминают вход в
тюрьму. Направо от ворот три окна забраны снаружи такой частой решеткой,
что и самому любопытному зеваке не разглядеть внутреннее убранство сырых и
мрачных комнат, к тому же стекла заросли грязью и пылью; налево - два
таких же окна; одно из них часто стоит открытым, - тогда видно, как
привратник, его жена и дети копошатся, работают, стряпают, ссорятся, едят
в комнате с дощатым полом и деревянными панелями; в эту комнату, где все
обветшало, спускаются по лестнице в несколько ступенек, что указывает на
постепенное повышение парижской мостовой. Если в дождливый день прохожий
укроется под сводом с выбеленными стропилами, который тянется до самой
лестницы, его взору откроется двор этого дома. Налево разбит квадратный
садик, не больше четырех шагов в длину и ширину, трава в нем не растет,
решетка для винограда давно стоит голая, а под сенью двух деревьев
растительность заменяют тряпье, старая бумага, всякий мусор, битая
черепица, - не сад, а бесплодный пустырь; стены, стволы и ветви обоих