"Оноре де Бальзак. Поиски Абсолюта" - читать интересную книгу автора

нежными оттенками, сладостными желаниями, вкушаемыми тайно, как гроздь,
украдкой сорванная в винограднике,- их любовь восприняла те коричневые тона,
те серые оттенки, которые господствовали вокруг при ее начале. Не смея у
скорбного ложа решиться на какое-либо живое проявление любви, два эти юные
существа, сами того не зная, лишь умножали свои радости, не давая им выхода
и тем запечатлевая их в глубине сердца. Радостями полны были для них и
заботы о больной, которые любил разделять Эммануил, счастливый тем, что
может присоединиться к Маргарите, заранее становясь сыном ее матери.
Меланхолическая благодарность на устах молодой девушки заменяла сладенькие
речи влюбленных. Когда они обменивались взглядом, их радостные вздохи из
глубины сердца мало отличались от вздохов, исторгаемых зрелищем материнской
скорби. Редкие счастливые минуты косвенных признаний, недосказанных слов
обета, подавленных порывов откровенности, можно сравнить с аллегориями
Рафаэля, написанными на черном фоне. В обоих жила одна и та же уверенность,
в которой они не признавались друг другу; они знали, что где-то над ними
светит солнце, но представить себе не могли, какой ветер разгонит тяжелые
черные тучи, нависшие над их головами; они сомневались в будущем и, боясь,
что страдания всегда будут его спутником, робко пребывали в сумерках, не
смея произнести: "Кончим день вместе?"
За своею нежностью к детям г-жа Клаас, впрочем, благородно прятала те
мысли, в которых не признавалась и сама себе. Судьба детей не вселяла в нее
ни трепета, ни ужаса, они были для нее утешением, но не были для нее всей ее
жизнью: ими она жила, а умирала из-за Валтасара. Как бы тяжело ни было для
нее присутствие мужа, погруженного в раздумье по целым часам и лишь время от
времени безразлично взглядывавшего на нее, но только в эти жестокие минуты
забывала она о своих горестях. Равнодушие Валтасара к умирающей жене
показалось бы преступным любому постороннему свидетелю; но г-жа Клаас и ее
дочери к этому привыкли, они знали его сердце и прощали ему. Если среди дня
у г-жи Клаас наступал новый опасный приступ, если она чувствовала себя хуже
и, казалось, вот-вот умрет, во всем доме и во всем городе один только Клаас
не знал об этом; знал Лемюлькинье, его лакей; но ни дочери Клааса, которым
мать приказывала молчать, ни сама жена не сообщали ему об опасностях,
которым подвергалось существо, некогда столь пылко любимое. Как только
раздавались шаги его в галерее, когда он шел обедать, г-жа Клаас была
счастлива: она его увидит; она собиралась с силами, чтобы вкусить эту
радость. В то мгновение, когда он входил, ее бледное, помертвелое лицо
вспыхивало румянцем, под которым исчезали следы недуга; ученый подходил к
постели, брал ее за руку и видел обманчивую наружность; ему одному Жозефина
могла показаться здоровой. Когда он спрашивал: "Дорогая, как вы себя
чувствуете?" - она отвечала: "Лучше, мой друг",- и этот рассеянный человек
думал, что завтра она встанет, поправится. Валтасара настолько поглотили
занятия, что болезнь, грозившую жене смертью, он принимал за простое
недомогание. Для всех умирающая, в его глазах она полна была жизни.
Последний год привел к тому, что существование супругов пошло совсем врозь.
Спал Клаас отдельно от жены, вставал рано утром и запирался у себя в
лаборатории или в кабинете; виделся он с нею только в присутствии дочерей
или двух-трех друзей и поэтому отвык от нее. У двух существ, некогда
приучившихся думать заодно, теперь лишь изредка бывали минуты непринужденных
задушевных встреч, составляющих жизнь сердца; наконец, прекратились и эти
редкие радости. Телесные страдания пришли на выручку бедной женщине и