"Оноре де Бальзак. Фачино Кане" - читать интересную книгу автора

второй - кларнетист, третий играл на флажолете. За ночь им платили семь
франков. За эту ночь они, разумеется, не исполняли ни Россини, ни Бетховена.
Они играли что хотели и как умели, и никто не попрекал их - трогательная
чуткость! Их музыка так резала слух, что я, окинув взглядом собравшихся,
внимательнее присмотрелся к музыкантам и, узнав их форменную одежду, сразу
стал снисходителен.
Все трое сидели в оконной нише, и, чтобы различить их лица, нужно было
подойти вплотную; я сделал это не сразу, но, как только я приблизился, все
изменилось: свадебный пир и музыка исчезли. Я ощутил сильнейшее любопытство,
ибо моя душа вселилась в тело кларнетиста. У скрипача и у флажолетиста были
самые обыкновенные лица - хорошо знакомые всем лица слепых, настороженные,
сосредоточенные, серьезные; но лицо кларнетиста принадлежало к числу тех,
которые сразу привлекают внимание художника и философа.
Представьте себе под копной серебристо-белых волос гипсовую маску
Данте, озаренную красноватым отблеском масляной лампы. Горькое, скорбное
выражение этой могучей головы еще усугублялось слепотой, ибо мертвые глаза
оживляла мысль; они как бы струили огненный свет, порожденный желанием -
единым, всепоглощающим, резко запечатленным на выпуклом лбу, который
бороздили морщины, подобные расселинам древней стены. Старик дул в кларнет
наудачу, нимало не считаясь ни с мелодией, ни с ритмом; его пальцы
безотчетно скользили вверх и вниз, привычным движением нажимая ветхие
клапаны; он, ничуть не стесняясь, то и дело "давал гуся", как говорят
музыканты в оркестрах; танцующие так же не замечали этого, как и оба
товарища моего итальянца (мне хотелось, чтобы старик был итальянцем, и он
был им!). Что-то величественное и деспотически-властное чувствовалось в этом
престарелом Гомере, таившем в себе некую "Одиссею", обреченную на забвение.
Величие его было столь ощутимо, что заставляло забывать его унижение,
властность - столь живуча, что торжествовала над его нищетой. Все бурные
страсти, которые приводят человека к злу или к добру, делают из него
каторжника или героя, выражались на этом лице, столь благородном по
очертаниям, смугловато-бледном, как обычно у итальянцев, - лице, затененном
седеющими бровями, которые нависали над глубоко запавшими глазницами, где
так же страшно было встретить огонь мысли, как страшно, заглянув в пещеру,
обнаружить там разбойников с факелами и кинжалами. В этой клетке из
человеческой плоти томился лев, бесполезно растративший свою ярость в борьбе
с железной решеткой. Пламя отчаяния угасло под пеплом, лава окаменела; но
борозды - застывшие потоки, еще слегка дымящиеся - свидетельствовали о силе
извержения и вызванных им бедствиях. Все эти образы, пробужденные во мне
наблюдением, были столь же ярки в моей душе, сколь смутно они сквозили в его
чертах.
В перерывах между танцами скрипач и флажолетист, весьма
заинтересованные угощением, вешали инструменты на пуговицы своих порыжелых
сюртуков, протягивали руку к столику с напитками, стоявшему тут же, в нише,
и подносили итальянцу полный стакан, который он сам не мог взять, - столик
был позади его стула. Каждый раз кларнетист благодарил дружеским кивком. Их
движения отличались той точностью, которая всегда поражает в слепых из
"Приюта трехсот" и внушает обманчивую мысль, что эти люди - зрячие. Я
направился к ним, чтобы подслушать их разговор, но, когда я подошел
вплотную, они насторожились, вероятно, угадав, что я не рабочий, и умолкли.
- Откуда вы родом, кларнетист?