"Джефф Вандермеер. Подземный Венисс" - читать интересную книгу автора

чистоты, - запах цирка, куда меня водили ребенком, горьковато-суховатое
сочетание мочи и соломы, мускусное благоухание звериного пота и вообще
зверей.
От контейнеров и аромата меня как-то совсем не разобрало любопытство, я
лишь уставился перед собой, на другой конец помещения; там, ярдах в
тридцати, меня и поджидал Квин.
Это наверняка был он. Если не он, то как ему еще выглядеть?
Квин восседал за прямоугольной конторкой с двумя встроенными
витринами - я плохо видел их содержимое. Половина головы тонула в темноте,
на другую сверху лился свет, но вокруг было так мрачно, что меня
волей-неволей понесло вперед, хотя бы ради того, чтобы разглядеть Квина во
плоти, на престоле власти.
Когда мы сблизились на расстояние плевка в лицо, я захлопал ртом, точно
рыба, которую травят кислородом; до меня дошло: он вовсе и не восседал за
витриной, а был ею. Я замер, уставился; глазенки, как у той рыбенки, полезли
на лоб. Слышал однажды про Автопортрет Дона Дали, выполненный в технике
смешанных медиа, из размазанных по тротуару останков Дорогого Дэна, но Квин
выбрал совсем другой уклон, от которого сильно попахивает гениальностью. (А
еще тараканами в голове, ну и что с того?)
Портрет Художника - как панель из мяса. У столешницы был такой
желтовато-коричневатый оттенок, похоже на трансплантат, пока тот еще не
прижился, и вся она была усеяна глазами - одни моргали, другие нет, третьи
подмигивали, и каждый пялился на меня, а я таращился на них.
Да, честное слово, клянусь моей могилой сленг-жокея, - конторка то и
дело пучилась, точно дышала. Ее размеры... Метра три в высоту, двенадцать в
длину, пять в ширину. Посередине плоть раздавалась в стороны, чтобы вместить
в себя два стеклянных ящика. Внутри на карликовых деревьях бонсай сидели
близнецы-орангутанги, малюсенькие, безупречной формы, и чистили шерстку.
Лица у них были женские, с вытянутыми скулами, а глаза сочились отчаянием и
безысходностью.
Над столешницей, будто ствол из земли, вырастало туловище Квина, потом
шея и узкая, приплюснутая, чем-то похожая на змеиную голова. Лицо смотрелось
почти по-восточному. Длинные острые скулы, тонкий рот, глаза без век.
Звериный дух, тот самый, горьковато-сладкий, оказывается, исходил от
Квина, потому что здесь било в ноздри, свежо и едко. Неужели он загнивает,
подумал я. Князь Генетического Воссотворения - и загнивает?
Бездонные синие очи, в которых ровным счетом ничего не отражалось,
пристально следили за руками. С каждого из двенадцати пальцев на тонкой нити
свисало по пауку. Насекомые блестели в сумраке, как пурпурные драгоценные
камни. Квин заставлял их волнообразно выплясывать на столешнице, которая в
то же время приходилась ему коленями. Дюжина пауков рядком исполняла
старинное представление кабаре. Вот вам очередное изъявление Живого
Искусства. Вообще-то одного паука я прихлопнул, хотя в животе ворочался
здоровенный кусок страха. Этот испуг вытряхнул из моей шкуры сленг-жокея,
как говорят, вернул крышу на место: словно язык изо рта вырвали.
Шлепок ладонью раздался смачно и одиноко. На звук резко вскинулась
голова, улыбка расколола лицо пополам. Легкое мановение - и пауки облепили
Квину руки. Он медленно свел ладони, будто бы для молитвы.
- Здравствуйте, сэр, - произнес нараспев бесчувственный, будто
замороженный голос.