"Валерий Барабашов. Жаркие перегоны " - читать интересную книгу автора

уступить кресло другому, более молодому, более работоспособному человеку.
Но уйти сейчас он не мог. Уйти с позором, "развалив дорогу"... Клейкая
эта формулировочка навсегда бы осталась на его имени. Разумеется, никто не
скажет ему об этом в глаза. Сочувствия и понимания будет достаточно, как и
чьего-то тихого злорадства, - тех, кого когда-нибудь наказал, пусть и
справедливо, с кем не шел на компромисс, добиваясь четкого и своевременного
исполнения своих приказов.
В любом случае у него было теперь сложное положение. Длительное время
дорога не справляется с планом перевозок, и возглавляет эту дорогу пожилой,
выработавшийся, очевидно, человек. Что бы ни делал теперь Уржумов, ему
придется преодолевать эти два главных барьера.
Обидно: чуть где захромала дорога или ее отделение, в министерстве
сразу же начинают рассматривать через увеличительное стекло - тянет ли? тот
ли человек? За малейшие просчеты вызывают "на ковер"... Что ж ему теперь,
действовать по принципу "мне так сказали", давить властью, в глубине души
хорошо понимая, что разносы все равно не помогут, что нормально дорога может
работать лишь в том случае, если сегодня же, не теряя ни дня, взяться за
реконструкцию важнейших железнодорожных узлов, сортировочных станций, за
строительство вторых, третьих путей, новых депо, жилья... Но кто будет бить
в министерские колокола, спорить, отстаивать, доказывать? Кто? Уржумов,
седой усталый человек, или кто-то другой, кто не раздумывает сейчас о том,
как бы доработать оставшиеся до пенсии годы?..
Давно приучив себя к самоанализу, Уржумов заметил вдруг, что в его
размышлениях на первом плане оказалась все-таки собственная личность. Все, о
чем он думал - и позавчера, шагая после заседания коллегии по улицам Москвы,
и сейчас, - сводилось к инстинктивному, подспудному чувству самозащиты. А
если поставить вопрос прямо: так ли мала его собственная вина? Имел ли право
самоуспокоиться в те дни, когда дорога работала хорошо? Правда, он предвидел
многие из сегодняшних трудностей, говорил об этом, но достаточно ли громко и
решительно?
Ну вот. Опять знакомо заболела голова... Нет, надо отдохнуть, к черту
мысли!
Уржумов встал, прошел к окну. День начался знойным, безветренным -
понуро, не шелохнувшись, стояли в управленческом сквере пыльные стриженые
тополя. Солнце было пока где-то сбоку, но через час-полтора оно повиснет вон
в той широкой фрамуге, и тогда придется вставать и задергивать шторы. Лучше
уж сделать это сейчас.
В кабинете стало темнее и тише. Но Уржумов не удовлетворился уже и
этим. Открыл дверцу часов, поймал маятник. Убедился, что тот замер,
огляделся, что бы еще сделать?
Кажется, ничто больше не мешало ему углубиться в эти простыни-сводки,
где так назойливо бросались в глаза подчеркнутые красным карандашом цифры
суточных, декадных и месячных задолженностей дороги в перевозке грузов.
Безобидные вроде бы двадцать - тридцать недогруженных в сутки вагонов
выросли теперь в десятки составов, - не перевезено четыре миллиона тонн!
Уржумов даже нарисовал на листке эту цифру. Ехидная длинноносая
четверка словно на прогулку вывела кругленькие, пузатые нули. И такие эти
нули были важные, нахальные, что он, злясь, смял лист, бросил его в корзину.
Наверное, он ждал, что цифра эта придаст его мыслям какое-нибудь иное
направление. Но миллионные долги, да еще им самим выписанные на бумаге, лишь