"Алессандро Барикко. CITY" - читать интересную книгу автора

на
несколько шагов, они не преминут спросить, как этот человек мог видеть
издалека и писать вблизи, хитроумный трюк, зачаровывающий их, но утомляющий
в конце маленького путешествия к центру зала: такие же непонимающие, как
раньше, но теперь еще и околдованные. Это тот момент, когда к сознанию
собственного не-видения прибавляется внутренняя боль, соединенная с
подспудной уверенностью в том, что ускользающее от их взгляда способно
доставить острое наслаждение, незабываемое ощущение прекрасного. И они
складывают оружие. И цепляются за последний эрзац истинного восприятия -
признак того, что взгляд не удался. Они достают из мягких серых футляров
свидетельство поражения - фотоаппарат.
Они фотографируют "Нимфей".
Как это трогательно. Костыль, брошенный против неприятельских орудий.
Пятидесятимиллиметровые объективы: сетчатка-камикадзе над группой убегающих
лилий. Вспышки не разрешены неумолимыми правилами. Итак, они делают снимки,
пытаясь - безнадежно - поймать "человеческий" кадр путем болезненного изгиба
коленей, перемещения торса, наклонов во все стороны. Они вымаливают взгляд,
неважно какой, полагаясь на волшебную химическую помощь фотопленки. Те, кто
выглядит трогательнее всех - намного трогательнее, - громко кричат о
поражении, помещая между объективом и лилиями убийственное тело
родственника, обычная поза которого - символ поражения - спиной к лилиям.
Годы и годы затем этот родственник будет приветствовать гостей с высоты
комода, с погасшей улыбкой дяди, годы и годы назад утонувшего в пруду с
лилиями: nympheas, helas, helas [Нимфеи, увы, увы - фр.]. Так что он унес их
с собой, старый проныра-художник, и все запутались в безнадежной задаче:
разглядеть несуществующий взгляд, все завоеваны и повержены, растоптаны его
хитростью, просто люди, им, его лилиями, красками, его проклятой кистью,
взглядом, который видел Моне и никто после него, водой, нимфеямиииииии и. И
даже сегодня я возненавидел бы его за это. Нет прощения пророкам, чьи
пророчества непонятны другим, и я долго думал, что он из этой породы, породы
дурных учителей, ибо я был уверен, что придуманный им взгляд, в конце
концов, не нужен, раз он недоступен другим и предназначен лишь для него
самого, раз он не смог сделать этот взгляд разглядываемым. Есть от чего
запрезирать его: отнимите акробатическую ловкость восприятия - безумную,
ускользнувшую от всех точек зрения в поисках некоей бесконечности, -
отнимите смелость первопроходца в области ощущений, и останется море неясных
нимфей, грубый образчик импрессионизма, смертоносная и притягательная
техника, в которой среднебуржуазное сознание обожааааает распознавать
вторжение современности, возбужденное от мысли, что вот она - революция, и
почти умиленное от мысли, что эта революция может понравиться, соглашаясь,
что, в сущности, она не причинила никому зла - new for you, наконец, что вот
она - революция специально для девушек из хороших семейств, и в каждой
подарочной коробке - ощущение современности: тьфу. Его можно только
ненавидеть за то, что он сделал, я ненавидел каждый раз, оказываясь в
парижской Оранжерее, выходя оттуда поверженным, каждый раз, двадцать лет
подряд. И сегодня я возненавидел бы за это его, извратившего идею
криволинейного пространства, - если бы мне не было дано видеть человека -
женщину - вошедшую 14 июня 1983 года в зал номер 2, самый большой, - видеть,
как она у меня на глазах видит "Нимфей" - видит "Нимфей" - открывая мне, что
это возможно, пожалуй, не для меня, но возможно вообще для кого-то в этом