"Клайв Баркер. Галили" - читать интересную книгу автора

плоды приобрели для меня особую сладость. Но отец упорствовал в своем
намерении сделать из меня непревзойденного знатока по части лошадей,
которые были его второй великой страстью после плотских утех.
В юности я, подчиняясь его воле, объездил чуть не весь свет, продавая
и покупая лошадей, отправляя их в "L'Enfant" и обучаясь судить об их
достоинствах и недостатках столь же проницательно, как делал это отец. Я
добился в этом деле немалых успехов, бродячая жизнь была мне по вкусу. Во
время одной из таких поездок я встретил свою ныне покойную жену Чийоджо и
привез ее сюда, в этот дом, чтобы отныне вести спокойную семейную жизнь.
Однако моим благим намерениям не суждено было осуществиться, виной тому
оказался ряд трагических событий, повлекших за собой смерть моей жены и
Никодима.
Однако я непозволительно забегаю вперед. Вернусь к прерванному
рассказу о комнате и о диковинных предметах, вместилищем которых она
некогда служила: фаллических статуэтках, китайском свитке, лошадином
черепе. Что еще там хранилось? Постараюсь припомнить. Колокольчик, в
который, по утверждению Никодима, звонил прокаженный, исцеленный у Распятия
(кстати, этот колокольчик отец тоже забрал с собой в могилу), шкатулка
размером не больше ящичка для сигар, издававшая, стоило к ней прикоснуться,
странную заунывную мелодию, причем звук так напоминал человеческий голос,
что поневоле верилось в слова отца, утверждавшего, будто в запечатанном
нутре шкатулки скрывается живое существо.
Вы вольны принимать или не принимать это на веру. Но хотя отец мой
оставил сей мир без малого сто сорок лет назад, я далек от того, чтобы
назвать его лжецом на бумаге. Отец был не из тех, кто терпеливо сносит,
когда рассказы его подвергают сомнению, и, хотя его давно нет среди нас, я
отнюдь не уверен, что нахожусь сейчас вне пределов его досягаемости.
Как бы то ни было, это отличная комната. Вынужденный проводить здесь
большую часть дня, я досконально изучил все ее особенности, и, окажись
передо мной Джефферсон собственной персоной, я заявил бы ему со всей
откровенностью: сэр, я и мечтать не мог о более приятной тюрьме, никакая
другая комната на свете не вдохновила бы мой разум на столь вольный полет.
Но если я так счастлив, сидя здесь с книгой в руках, какие же причины,
спросите вы, побудили меня взяться за перо и доверить бумаге эту историю с
неотвратимым трагическим финалом? Зачем добровольно обрекать себя на
мучения, когда я могу выкатиться в своем кресле на балкон и преспокойно
сидеть там, почитывая Фому Аквинского и любуясь цветущими мимозами?
На то есть две причины. Первая из них - моя сводная сестра Мариетта.
Вот какой разговор произошел между нами. Около двух недель назад она
вошла ко мне (как обычно без стука), как обычно, не спрашивая позволения,
плеснула джина себе в стакан и, без приглашения усевшись в отцовское
кресло, начала:
- Эдди...
Она отлично знает, что я ненавижу, когда меня называют Эдди. Полное
мое имя - Эдмунд Мэддокс Барбаросса. Я ничего не имею против имени Эдмунд,
ни против имени Мэддокс, в годы юности меня называли даже Ох,* и я отнюдь
не находил это оскорбительным. Но Эдди? По моему разумению, Эдди - это тот,
кто способен ходить. Тот, кто способен заниматься любовью. Так что я ничуть
не похож на Эдди.
* Ох (англ.) - бык.