"Джулиан Барнс. Вспышка" - читать интересную книгу автора

была притчей во языцех. Одно время он демонстративно носил с собой чуть ли
не дюжину часов, что не мешало ему немилосердно опаздывать. Но двадцать
восьмого мая он, дрожа как юноша, стоял на перроне маленького мценского
вокзала и ждал курьерского. Стемнело. Он вошел в поезд. От Мценска до Орла
было сорок пять верст.
Все эти сорок пять верст он просидел в ее купе. Смотрел на нее, целовал
ей руки. Поцеловать ее в губы не решился - самоотречение. Или, может быть,
попытался поцеловать в губы, а она отвернулась - обида, унижение. К тому же,
в его возрасте, банальность случившегося. А может быть, он поцеловал ее, и
она ответила ему с такой же горячностью - удивление и захлестывающий страх.
Что предпочесть, мы не знаем; его дневник был потом сожжен, ее письма тоже
не сохранились. Мы располагаем только его письмами, о степени точности
которых говорит то обстоятельство, что эта майская поездка там отнесена к
июню. Мы знаем, что у нее была попутчица, некая Раиса Алексеевна. Что она
делала? Прикинулась спящей? Встала у окна, словно обладала устройством
ночного видения? Укрылась за томиком Толстого? Промелькнули сорок пять
верст. Он сошел с поезда в Орле. Она сидела у окошка, махала ему платочком,
и курьерский поезд уносил ее в Одессу.
Увы, даже этот платочек - художественный вымысел. Но главное состоит в
том, что у них все-таки было свое путешествие. Впоследствии его можно было
вспоминать, улучшать, переводить из разряда "если бы" в нечто
действительное, осязаемое. Вновь и вновь, до самой смерти он мысленно
возвращался к этому путешествию. Оно в определенном смысле было у него
последним - последним путешествием сердца. "...вся Ваша жизнь впереди, -
писал он, - моя позади - и этот час, проведенный в вагоне, когда я
чувствовал себя чуть не двадцатилетним юношей, был последней вспышкой
лампады".
Хотел ли он этим сказать, что у него была почти полноценная эрекция?
Наше столетие презирает предыдущее за его умолчания и общие места, за все
эти вспышки, искры, огни и иносказательные ожоги. Любовь - никакая не
лампада, боже упаси, это напряженный член и влажное влагалище, рычим мы на
этих полуобморочных, самоотрекающихся людей. За чем дело стало? Ну же!
Смелей, вы, члено-клиторобоязненное племя! Ручки, видите ли, целовал.
Совершенно ясно, что он хотел целовать на самом деле. Ну, и почему нет? Да
хоть бы и в поезде. Там даже лучше: знай только держи язык где нужно, и
качка вагона все за тебя сделает. Туктук-туктук, туктук-туктук!
Когда вам последний раз целовали руки? А если недавно, то смогли ли вы
понять, хорошо он это делает или плохо? (А еще лучше спросить: когда вам в
последний раз писали о том, что целуют ваши руки?) Вот аргумент в пользу
мира самоотрекающихся. Если мы накоротке с удовлетворением, они были
накоротке с желанием. Если мы накоротке с числами, они были накоротке с
отчаянием. Если мы накоротке с похвальбой, они были накоротке с памятью. У
них было целованье ножек, у нас есть сосанье пальчиков на этих ножках. Вы
все еще предпочитаете нашу сторону неравенства? Может, вы и правы. Попробуем
тогда его упростить: если мы накоротке с сексом, они были накоротке с
любовью.
А может быть, все это совершенно неверно и мы просто-напросто принимаем
за чистую монету условности эпистолярного стиля? Может быть, целованье ножек
как раз и означало сосанье пальчиков? Он, помимо прочего, писал ей и так:
"...целую Ваши ручки, ножки и все, что Вы мне позволите поцеловать... и даже