"Джулиан Барнс. По ту сторону Ла-Манша" - читать интересную книгу автора

двух-трех инертных четвероногих друзей человека, которые вели себя так,
будто концерт в три часа дня был совершенно нормален. Ни одно жалюзи не
шелохнулось.
Деревня иссякла у льющего трели lavoir,[91] горбатого моста и
безупречно содержащихся, но пустующих участков под аренду. Из ничего
появился старый "ситроен" и элегантно нагнал нас. Теперь, знаете ли, эти
машины редкость - черные, раскинувшиеся на шоссе широко и вольготно, с
подножками по бокам и Мегрэ за рулем. Но водителя, когда он исчезал за
поворотом, я не увидел.
Мы миновали кладбище, а моя группа поддержки все еще наяривала "Ля
Пиккадилли". Высокая ограда, острые шпили немногих плутократических могил,
затем - краткий обзор сквозь решетку запертой калитки. Солнце озаряло
траву... я совсем забыл про обычай строить оранжерейки над и вокруг могил.
Символическая защита усопших? Занятие для скорбящих? Или просто возможность
сохранять живые цветы более долгое время? Я ни разу не нашел могильщика,
чтобы расспросить его. Но и в любом случае нужен ли ответ на каждый вопрос?
Если речь идет о вашей собственной стране, то пожалуй. Но о других? Оставьте
место для грез, для дружественных выдумок.
Мы остановились перед воротами маленького помещичьего дома, пропорции
которого были разработаны Богом. Светло-коричневые каменные стены, серая
шиферная крыша, скромные перечницы пузатеньких башенок по всем углам.
Почтенного возраста глициния, чудотворно цветущая вторично, висела над
парадной дверью, к которой вели двусторонние ступеньки, в свое время,
несомненно, служившие подпоркой, чтобы вскакивать в седло. Мэр и я теперь
шли бок о бок по гравию, и наши шаги вызывали дальний неугрожающий лай из
конюшен. Позади дома вверх по склону убегали буковые рощицы, налево
затененный пруд служил приютом нескольким съедобным видам дикой фауны; а за
ним косой луг полого спускался в того рода сочную долину, которую британцы
тут же превратили бы в поле для гольфа. Я остановился, мэр за локоть
подтолкнул меня вперед, и я поднялся по двум ступеням, задержался, чтобы
понюхать цветки глицинии, поднялся еще на шесть, обернулся и увидел, что мэр
исчез. У меня не было настроения удивляться - вернее, то, что при нормальных
обстоятельствах меня удивило бы, здесь представлялось абсолютно понятным. В
будничной педантичной жизни я мог бы спросить себя, в какой именно момент
оркестр перестал играть, поставлен ли "ситроен" Мегрэ в конюшню, почему я не
слышал шагов мэра, удаляющихся по гравию. А я просто подумал: я тут, они
ушли. Нормально я подергал бы звонок, проволока которого свисала сквозь
ржавое чугунное кольцо, а я вместо этого толкнул дверь.
Что-то во мне ожидало, что меня встретит книксеном горничная в
гофрированном чепчике и фартучке, завязанном пышным двойным бантом на ее
изогнувшейся спине. Взамен я обнаружил только еще несколько
роунео-фиолетовых слов, информировавших меня, что моя комната на верхней
площадке лестницы и что в семь тридцать меня ожидают в salon. Ступеньки, как
я и ожидал, скрипели, но не зловеще, а скорее умиротворяюще. Жалюзи на окне
были предусмотрительно полуприподняты, пропуская достаточно света, чтобы я
мог увидеть кувшин с тазиком на мраморной доске умывальника, латунную
кровать, пузатый комод. Интерьер в духе Боннара - не хватало только кошки
или, пожалуй, мадам Боннар, обтирающейся губкой в ванной. Я лег на кровать и
парил на грани сна, не соблазняемый сновидениями, не тревожимый реальностью.
Как мне описать ощущение, что я был здесь, в этой деревне, в этой