"Людмила Басова. Каинова печать " - читать интересную книгу автора

откуда-то из подсознания: "А с чего ты решил, что вовсе не ошибся и что это
все-таки Виктор? Не надо было звонить, надо было сразу прийти. Проследить,
чтоб был непременно один, а заготовленную фразу сказать прямо в лицо, глядя
в глаза. Тогда и сомнения последние исчезли бы..."
С этими мыслями Григорий и проснулся, скорее всего, они мучили его и во
сне. Долго еще лежал, прислушивался к щемящему, тоскливому чувству, которое
пришло вместе с сумбурным, отрывочным сном. Вот ведь чудеса - чем старше
человек, тем чаще видит себя во сне ребенком. Недавнее стирается в памяти,
блекнет, едва миновав, а то, далекое, держит мертвой хваткой, не отступая.
Может, для кого-то эти детские сны как отдохновение, но в детстве Григория
не было ничего светлого, ничего такого, что вспоминалось бы по доброй воле,
а не врывалось тайком, ночами, во сне, когда человек не волен в своих мыслях
и воспоминаниях. Пожалуй, каждый, чье детство пришлось на войну, может
назвать его тяжелым. Да тяжесть-то у всех разная. Иногда в электричке
случайные попутчики, разговорившись, вспоминали военные годы - голод, холод,
а те, что пережили оккупацию, - расстрелы и смерть близких людей. Григорий
никогда не принимал участия в таких разговорах. И не только потому, что за
долгие годы привык молчать. Была некая грань, отделявшая его детство от
детства сверстников.
Он родился в маленьком шахтерском городке незадолго до войны. Но этих
лет в памяти нет, как нет и отца, умершего перед самой войной. Первые
картинки детства - серое, зыбкое утро, остывшая за ночь печь. Они с братом
Витей. Но в отличие от него, Гриши, шустрого и крепенького, брат, который на
два года старше, едва передвигается по комнате на самодельных костылях:
залез на крышу сарая с мальчишками вишню рвать, свалился, да так неудачно -
напоролся на колючую проволоку. С той поры то заживет рана, то снова
откроется, а нога болит и сохнет. Фельдшер сказал - кость повреждена,
остеомиелит называется, без операции не пройдет. А какая уж тут операция...
Он-то, Витя, и будит Гришку:
- Вставай! Надо дров принести из сарая, за водой сбегать.
Мать давно на работе, у своих собак. Вернее, не у своих, у немецких.
Это и есть ее работа - варить еду овчаркам, убирать у них. Вечером она
приносит целую чашку еды, в которой кроме хлеба огромные кости с мясом.
Гринька не видел, чтобы мать сама когда-нибудь притрагивалась к этой еде, а
они с братом набрасывались с жадностью. Так что голода, считай, и не
испытали. Да только за эту еду дразнили их мальчишки Тузиками, а взрослые
обходили дом стороной.
Витя на улицу почти не выходил, разве когда мать на завалинку выведет,
да и то летом, на солнышке погреться. А уж ему, Гриньке, все шишки
доставались.
- Тузик, Тузик! Собачьи объедки ел! - кричали ему вслед голодные злые
мальчишки, а то и швырялись камнями.
У Вити свое занятие: сидит и рисует лошадей. Всегда только лошадей, со
вскинутыми мордами, с летящими гривами. Однажды соседка тетя Галя,
единственная, которая еще заходила к ним, посмотрев на рисунки, удивилась:
- Надо же, калека, ему б не лошадей рисовать, а...
Но что именно следовало рисовать Вите, не придумала.
Витя же ничего не сказал тогда, посмотрел на соседку кроткими
светлокарими глазами и опять взялся за карандаш. Гриньке тоскливо дома, а на
улицу не выйдешь, засмеют. Однажды он попросил мать: