"Луи Басс. Роскошь изгнания " - читать интересную книгу автора

книги застыли неподвижно. Байрон все так же стоял с развевающимися кудрями,
опершись одной рукой на трость, без всякого стыда рисуясь на кремации своего
друга. Несколько искорок пыли лениво плавали в широком солнечном луче,
наклонно протянувшемся от пыльного окна к моему столу. Там, на теплой
столешнице, меня ждала Библия, переплет все так же приподнят, кожа мерцает.
На пороге я невольно замедлил шаг. Тишина была такая, что впервые со
дня вступления во владение магазином я и в самом деле почувствовал себя
захватчиком и разрушителем. Отец Вернона начал собирать эти штабеля книг
задолго до того, как я родился. Сюда они удалялись на покой. От них исходила
тишина: низкий гул уличного движения казался невероятно далеким, как
доносящийся до подножия звук труб тибетского монастыря на горе, призывающих
к созерцанию или молитве.
Я робко сел, по-прежнему чувствуя, что мое присутствие оскорбительно
для этих стен. Затем раскрыл Библию, насколько позволял переплет, так что
корешок согнулся, и поднес ее к сверкающему окну. К своей радости, я увидел,
что мои предположения оказались верными: явно что-то было тщательно спрятано
в корешке, и это мешало книге плотно закрываться. Мгновения непередаваемого
волнения и восторга, которые в моей профессии переживаешь только раз или два
в жизни.
Я совершенно забыл, где нахожусь. Не в силах отвести глаз от книги, я
нащупал на столе карандаш. Толкнул пару раз тупой стороной, и на стол упало
нечто, оказавшееся скатанными трубочкой пожелтевшими листками писчей бумаги,
перевязанными голубой лентой. Листки были такие тонкие, что, еще прежде чем
я очень осторожно распустил ленту, я разглядел просвечивающие сквозь бумагу
строчки. Из освобожденных листков пахнуло едва уловимым ароматом мускуса,
который тут же и улетучился, как холодок под лучами солнца, оставив меня с
мыслью, что это мне только почудилось. И все же мой нос и инстинкт торговца
антиквариатом подсказали, что это был сохранившийся в туго свернутых листках
запах минувшей эпохи. Распустив ленту, я разбил крохотную "капсулу времени".
Это были письма, причем в большем количестве, чем мне поначалу
показалось. Они принадлежали человеку эпохи Регентства, которого, кстати,
звали Гилберт и который побывал на материке в далеком 1817 году. Когда я
понял это, меня вновь охватила дрожь - ведь в это время Байрон тоже
находился в Европе. Приказав себе успокоиться, поскольку шансов на то, что
эти двое встречались, почти никаких не было, я принялся читать.
Первое свое заключение о характере Гилберта я сделал по его почерку. Он
писал исключительно аккуратно и разборчиво, хотя с чересчур энергичным
нажимом, так что порой перо едва не рвало бумагу. Например, перекладинка на
некоторых "t" напоминала тонкий след бритвы. Но даже если бы автор
пользовался пишущей машинкой, то и тогда одного первого абзаца хватило бы,
чтобы представить себе этого человека. Париж он называл "скучнейшим во всем
христианском мире". Путешествовать в экипаже было для него "пыльно и крайне
неудобно". Разговоры спутников - "невыносимо банальны". По нему, "пошли бы
они все к черту".
Возможно, бумага и буквы способны непосредственно впитать в себя
характер человека и хранить его сотни лет. Возможно, даже от списка покупок
у вас пробегут мурашки по спине, если его написал убийца. Так или иначе,
через пару страниц властная сила личности этого человека почему-то настолько
подействовала на меня, что пришлось на секунду прекратить чтение.
Едва я оторвался от страниц, как поймал себя на том, что рисую в