"Луи Басс. Роскошь изгнания " - читать интересную книгу автора

воображении его портрет: дворянин, вне всякого сомнения, с аристократическим
орлиным носом, ленивым взглядом и холодной усмешкой на губах. Сидя в своем
офисе, я представлял себе, как он выходит из экипажа во дворе парижской
гостиницы. Его движения исполнены той же стремительной силы, что и почерк. У
себя наверху он присаживается у окна и принимается писать, спина выпрямлена,
перо мечется по странице, ныряет в чернильницу, вновь мечется, едва не рвет
бумагу, патрицианское лицо невозмутимо. На улице лошадей выпрягают - упряжь
в хлопьях пены - и уводят, храпящих, вскидывающих головы, громко цокающих
копытами по булыжнику.
Гилберт изнемогает, он всем пресыщен. Его извела ennui [Скука (фр.).].
Разве что публичная казнь развеяла бы его или дуэль. Письма обращены к "моей
дорогой Амелии", видимо его возлюбленной или жене, но нигде и следа страсти,
не говоря уж о любви.
Некоторое время я сидел, глядя на чайного цвета листки бумаги, но едва
ли видя их, пораженный тем, что человек, чей неприятно живой образ встает с
этих страниц, давно уж умер. В конце концов, подавив чувство внутреннего
сопротивления, я вернулся к письму.
На третьей странице Гилберт ругал французских слуг и захудалую
гостиницу, в которой остановился. В подробностях описывал, как предыдущей
ночью лег в постель и, задув свечу, смотрел в окно на звезды над Монмартром.
Затем он меня ошарашил.
Конец страницы был заполнен бессмысленными символами. Тут были стрелки,
обращенные в разные стороны, треугольники, окружности, квадраты,
извивающиеся черви, черные чернильные звезды. Внизу подпись: "Ваш Гилберт" -
и ничего больше. Следующее письмо было написано на нормальном английском.
Несколько минут я смотрел на эти значки, потом встал и подошел к окну,
слишком возбужденный, чтобы оставаться на месте. Какое-то время нечего было
даже надеяться увидеть желанное имя, скрытое в вихре смыслов и возможных
вариантов. В зашифрованных фразах могло говориться о любви, преступлении,
даже о политике. Но о чем бы ни говорилось в письме, автор приложил немало
усилий, чтобы сохранить это в тайне.
Я поспешно вернулся к столу и с замиранием сердца склонился над
письмом, неожиданно почувствовав, что найду в нем что-то столь же
неприятное, как сама личность его автора. Обычный почерк Гилберта отражал
неистовство его натуры, довольно отталкивающее, но буквы являли что-то
отчетливо зловещее. Попахивавшее оккультным.
Читая теперь быстрее, я вместе с Гилбертом перевалил через Альпы,
которыми, конечно же, "слишком непомерно все восхищаются", в том числе и его
спутники, чьи романтические восторги вызвали у него отвращение. Примерно
через каждые две страницы попадались зашифрованные строки. Кажется, в пятом
по счету письме Гилберт объявил, что собирается в Венецию на карнавал, и
сердце у меня заколотилось.
Почти не глядя, я проскочил следующие две страницы, на которых автор
глумился над чудесами Венеции, но я не обращал на это внимания в судорожных
поисках вожделенного имени. Наконец, к своему изумлению и восторгу, я увидел
его.
"Моя дорогая Амелия, это случилось, как я и предвидел. Я встретил Его.
Ты, разумеется, знаешь, о ком я говорю. Самого печально знаменитого автора
"Паломничества Чайлъд Гарольда", Изгнанника, лорда Байрона.
Это случилось вчера вечером в Опере. Наша ложа оказалась напротив его