"Луи Басс. Роскошь изгнания " - читать интересную книгу автора

его сына.
Это была узкая комната во всю длину магазина, голая, устланная лишь
толстым ковром пыли. Грохот уличного движения увязал в плотном, застоявшемся
воздухе, пахнущем бумагой и стариной. Всюду, на полках вдоль стен корешком к
корешку, штабелями на столе и полу, были книги, которые Вернон, а до него
его папаша, по какой-то лишь им ведомой причине решили оставить на
бессрочное хранение. В самых темных углах комнаты, скрываясь за штабелями,
лежали тома, которые полвека не видели дневного света. Штабеля книг на полу
были как низкорослый лес, местами столь густой, что невозможно было пройти.
Несомненно, второго такого хаотичного склада было не найти во всем Лондоне.
В свалку он не превращался только потому, что Вернон точно знал, где какая
книга находится.
Не все из хранящихся здесь книг были старинными. В комнате находилось и
мое собрание современных первоизданий, которые я приобретал, рассчитывая со
временем выгодно их перепродать. Отказ Вернона марать руки о книги
двадцатого века был одной из причин его банкротства. Когда я сказал ему, что
мы, как все наши конкуренты, должны начать торговать современными изданиями,
представляющими интерес для коллекционеров, он, можно сказать, высмеял меня.
Неделю спустя я у него на глазах получил пятьсот фунтов за экземпляр
"Брайтонского леденца"[Роман Грэма Грина, вышедший в 1938 г.] (прекрасное
издание в суперобложке). Невозмутимый Вернон едва не взорвался, и я
чувствовал, что, будь он в тот день один в магазине, он скорее спрятал бы
книгу, чем выставил ее на продажу.
В одном из углов комнаты, в конце короткой тропки между штабелями книг,
стоял сейф, который теперь исполнял чисто отвлекающую роль. Я не использовал
его по прямому назначению с тех пор, как другой мой пронырливый приятель по
антикварному бизнесу выиграл у меня пари по пьяной лавочке, заявив, что
минуты не пройдет, как он его вскроет. Для меня это явилось откровением и
стоило мне пятидесяти потерянных фунтов. С тех пор, следуя его совету, я все
ценное держал под половицей. Над сейфом я повесил гравюру, изображавшую
кремацию Шелли: возле языков пламени - Байрон с развевающимися кудрями,
воплощенная аристократическая надменность. Порой, когда я задерживался тут
на минуту, казалось, что странная тишина, обволакивающая комнату, исходит
главным образом от этого застывшего образа поэта с гордо поднятым
подбородком, опирающегося на трость. А еще казалось, что здесь так тихо от
бесконечных штабелей книг - некоторые из них доходили до пояса. Потом
кладовая представлялась мне слоновьим кладбищем: книги удалялись сюда от
мира, которому больше были не нужны, чтобы найти здесь покой и уединение и
умереть в сочувственной пыли.
Мой стол стоял у окна в дальнем конце комнаты. Расчистив место среди
бумаг, почтовых открыток, авторучек, кнопок и прочего хлама, я поднял
коробку и поставил на горячий параллелограмм солнечного света. Затем одну за
другой просмотрел книги, потому что, даже имея дело с Пройдохой Дейвом,
никогда не знаешь наверняка, не попадется ли что стоящее.
Разумеется, ничего интересного, пустая трата времени. Хотя в коробке
обнаружилось немного больше приличных книг, чем можно было ожидать от Дейва:
среди драных томов пятидесятых годов в твердом переплете затесалось
несколько изданий Викторианской эпохи; впрочем, все они явно не представляли
никакой ценности, даже я, непрофессионал, это понял. Вернон едва бы удостоил
их взглядом.