"Эрве Базен. Смерть лошадки (Книга вторая трилогии "Семья Резо")" - читать интересную книгу автора

чрево в чрево отца семейства.



2

Я из тех, кто близок только с самим собой.
Как вам известно, матери у меня не было, была только Психимора. Но
умолчим об этом ужасном прозвище, от которого мы уже отвыкли, и лучше
скажем так: у меня не было настоящей семьи, и ненависть для меня стала
тем, чем для других любовь. Ненависть? Так ли это? Скажем лучше: я знаю
мальчугана, знаю подростка, который, как никто, умел играть в черную
меланхолию в те годы, когда детям положено читать "Розовую библиотеку".
Дети не выбирают тех игр, которые им навязывают; только играют они с
большим или меньшим увлечением.
В восемнадцать лет я по-прежнему близок только с самим собой: иной
близости и не может знать бунтарь. В течение семи лет мои родные были для
меня лишь сотрапезниками, разделенными на два враждующих клана. Во время
нашей разлуки, за годы учения в коллеже, я, понятно, имел немало случаев
завоевать чью-либо симпатию, но отнюдь не дружбу. Учителя, надзиратели,
одноклассники - все они уходят, сменяются, исчезают, когда этого никак не
ждешь. Иногда успеваешь их узнать, иногда успеваешь их возненавидеть и
редко успеваешь к ним привязаться. Кроме того, в религиозных учебных
заведениях на дружбу обычно смотрят косо, как на нечто двусмысленное.
Только раз, уже в классе риторики, я сдружился с неким Кириллом, сыном
русского колониста, проживавшего на Мадагаскаре. Мы с ним да еще
пять-шесть учеников делили вместе незавидную участь торчать летние
каникулы в интернате. Его скорбь, пленительно-русая, тронула меня. Но по
окончании каникул меня вернули в старшие классы, а его в средние. Через
служителя он прислал мне четыре записочки, но пятую перехватил
надзиратель, следивший за дисциплиной, и, заподозрив мерзости, упрятал
Кирилла в карцер, долго его допрашивал, стараясь установить, какие именно
знаки внимания я ему оказывал. Эта история бросила на меня тень и стоила
мне сомнительной привилегии спать рядом с альковом надзирателя. Кроме
того, юные одиночки стали меня сторониться.
Я не особенно от этого страдал: так уж устроено мое сердце, оно мало
подходит для функции сообщающихся сосудов. Я даже не протестовал. Конечно,
никогда я не был лилией, снежно-белой лилией, которая прямо, как стрела,
выходит из луковицы, подобно тем, что держит в руках святой Иосиф -
крашеный гипс, номер 196-й каталога "Сантимы". Но я ненавижу
пай-мальчиков, для меня они как фальшивая монета, и немалая ирония была в
том, что за мной укрепилась подобная репутация среди целого полчища
извращенных молокососов, каждое воскресенье исповедовавшихся в своем
грехе. Конечно, у меня были прегрешения, но хоть неподдельные. В тех
редких случаях, когда мне удавалось выбраться за ограду коллежа с
несколькими монетами в кармане, я несся на улицу Шартр, где разгуливали
дородные бретонки. В то же время у меня был свой "головной роман": я хочу
сказать, серия нескончаемых, хорошо построенных, хорошо слаженных, логично
развивавшихся грез, вроде тех фильмов, в конце которых чудом воскресает
пулеустойчивый герой. Именно по этой причине я мог в течение длительного