"Эрве Базен. Ради сына" - читать интересную книгу автора

и мгновенно расправляется с ней. Бруно наклоняется, видимо, слишком низко,
теряет равновесие, инстинктивно хватает за раму, которая, качнувшись,
падает, слышится звон разбитого стекла. Я не успеваю добежать до Бруно, как
он уже вскакивает на ноги и по другой дорожке несется к дому. За моей спиной
распахивается кухонное окошко. В окне появляется Лора, голова ее повязана
полотенцем, она с тревогой спрашивает:
- Что случилось?
Можно было бы все свалить на ветер. Но ветра нет. Бруно мог бы во всем
сознаться, но я отвечаю раньше:
- Черт возьми, сам не знаю, как получилось, но я опрокинул раму.
- Если бы папа был жив, - говорит Лора голосом гладким, как ее
клеенчатый передник, - это была бы целая трагедия. Но в общем это ерунда! Я
уже испугалась, думала, Бруно что-то натворил.
Окно закрывается. Теперь надо расплачиваться. Заплатить за разбитую
раму нетрудно. Куда страшнее ущерб, нанесенный моему авторитету. У меня не
было времени раздумывать. Я сразу ухватился за эту возможность. Какую
возможность? Мне трудно было это объяснить даже самому себе. Возможность
доказать Бруно, что я ему друг? Избавить его от неприятного объяснения и
одновременно избавить от этого самого себя? Конечно, и то и другое. Мне
повезет, если он не почувствует в этом прежде всего моего малодушия. Я иду,
широко шагая, я иду, сворачиваю на повороте дорожки, раздавив каблуком
кустик маргариток, пробившийся сквозь гравий. Он все-таки должен поверить в
мои добрые чувства... Впрочем, к чему этот пышный слог, эти красивые слова,
ведь я же не разыгрываю перед ним спектакль; он может не верить в эти
чувства, но он должен знать о них. Возможно, я начал опасную игру, опасную
для нас обоих. Но я сумею взять его в руки, когда завоюю его сердце.
Пора вернуться в дом. Бруно сидит в кухне рядом с Лорой и следит, как
она взбивает майонез. Он не смотрит на меня. Он упорно отводит глаза в
сторону. Мне бы очень хотелось, чтобы он сознался во всем, чтобы он сказал:
"Раму опрокинул не папа, а я". Но чего ради ему это делать, к чему
выставлять меня в смешном виде? Он размышляет. Он старается понять меня,
притворяясь, что ему очень интересно глядеть, как взбивают майонез.
- Ну, теперь он готов, - говорит Бруно.
Во взгляде, который он наконец бросает на меня, нет ни благодарности,
ни волнения; я читаю в нем только ту настороженность, столь знакомую
преподавателям, когда ученики, пряча глаза за опущенными ресницами, не
знают, как держаться с вами, и ту озадаченность и нескрываемое недоверие,
какое выражают их лица, когда рассказываешь им, что Наполеон тоже делал
орфографические ошибки.

Вот Бруно снова в доме бабушки. Моя теща питает к своему младшему внуку
слабость, которую она старается скрыть, без конца придираясь к нему. Бруно
такой же неловкий, как я, и руки у него такие же неумелые. Ему редко
приходит в голову мысль помочь бабушке, когда она передвигается по комнате в
своем кресле, вращая одной рукой колесо и роясь в шкатулке, полной всякой
всячины.
- Дай-ка мне сюда пилочку для ногтей, - просит она. - Мою пилочку, она
вон там, рядом с тобой. Да нет, не на том, а на этом столике. Господи, ну
ничего не видит, да и поворачивается-то еле-еле, ноги словно свинцовые. И
какой толк от тебя в жизни будет?