"Эрве Базен. Ради сына" - читать интересную книгу автора

к кому они обращены. Ведь только воспитатели да еще отцы могут разрешить
себе роскошь индивидуального подхода к детям.
И тем не менее лишь такой подход кажется мне справедливым, и я,
несмотря на всю свою постыдную осторожность, срывы в настроении и возможные
ошибки, буду отстаивать его, пусть даже и не очень умело. Меня, как всегда,
будут раздирать противоречия. Потому что я не могу не согласиться с моими
критиками, которые говорят: "Нарушение дисциплины есть нарушение дисциплины,
и оно влечет за собой определенное наказание. Задание есть задание, и оно
оценивается соответственно установленной шкале. И нечего преподавателю
вносить сюда свои чувства". Но попробуйте-ка что-нибудь возразить и против
той очевидности, что у каждого из тридцати двух учеников класса свое
собственное лицо и свои достоинства, зависящие от индивидуальных
способностей, прилежания и условий, которые создаются им дома, и что,
выставляя отметки, необходимо все это взвешивать. Взять хотя бы сироту, с
которым так отвратительно обращается его опекун: мальчишка срывает уроки и,
кажется, перенес на меня всю свою ненависть, но разве могу я подойти к нему
с той же меркой, что и к его соседу, этому папенькиному сынку, раздувшемуся
от шоколада и беспричинной злобы? Или вот мальчик, который получает
стипендию от лицея и готовит уроки в сутолоке привратницкой рядом с вечно
пьяным отцом и тараторящей без умолку матерью; разве не заслуживает он более
высокой оценки, чем его соперник по учебе - сын нотариуса, который с самого
рождения растет в высокоинтеллигентной среде?
И я буквально оцепенел, когда Мари, возобновляя старый разговор,
сказала мне мягко:
- Мы должны примириться с этим. Хорошие знания учеников - вот в чем
может выражаться наша добрая воля. Наш долг не судить, а оценивать.

Это значило: ты сам усложняешь себе жизнь. А мне и без того сложностей
хватало. Вероятно, здесь можно усмотреть противоречие (впрочем, чисто
механическое, поскольку шестерня вращалась лишь в одном направлении), я
всеми силами старался искоренить в себе преподавателя дома и в то же время
часто позволял отцовскому началу одерживать верх в лицее. Чтобы чувствовать
себя дома только отцом или, если угодно, чтобы Бруно чувствовал себя со мною
только сыном, я теперь лишь бегло проглядывал его тетради. Я почти не
обращал внимания на его отметки, я перестал спрашивать, какое место занимает
он в классе; а его дела оказались настолько плачевными, что ему пришлось
остаться на второй год в шестом классе.
Я даже подумывал, не отдать ли его в пансион, чтобы он мог оценить там,
как хорошо жилось ему в нашем "виварии", чтобы каждый приход домой был для
него радостным событием. Лора соглашалась со мной, бабушка - тоже, хотя, как
и я, относилась к этой идее без большого восторга. Но жизнь шла своим
чередом. А я даже не удосужился справиться, есть ли свободные места в
пансионе и сколько это будет стоить. К разговору о пансионе возвращались еще
несколько раз. Потом, несмотря на то что Бруно и в следующем классе еле-еле
тянул на тройки, о пансионе и думать позабыли и вспоминали об этом только
после какой-нибудь очередной его выходки. Теперь эта угроза звучала весьма
неопределенно: "Ты заслуживаешь, чтобы тебя отдали в пансион". Вскоре я
совсем перестал прибегать к ней, но ее видоизмененной формой стала
пользоваться Лора: "Кончится тем, что отец отдаст тебя в пансион", - и
наконец: "Отцу следовало бы отдать тебя в пансион".