"Эрве Базен. Ради сына" - читать интересную книгу автора

конце сидит Бруно, который редко удостаивается чести делить игры своего
старшего брата ("эта бестолочь только и умеет терять винты"). Бруно сидит
очень прямой в своей серой накрахмаленной блузе и рисует.
Со своего места - между нами нет и метра - я, даже не наклоняясь, вижу
его рисунок. Это дом с окнами без занавесок, обнесенный высокой
остроконечной изгородью, а сверху солнце, совсем непохожее на традиционную
маргаритку с лучами. Бруно рисует, Бруно сидит на месте, Бруно ни к кому не
пристает - это же чудесно! Но если доволен отец, то педагог, который иногда
приходит ему на помощь, а иногда вредит, педагог, который слишком много
читал, слишком много видел и слишком много размышлял над этими вещами,
который умеет по достоинству оценить и истолковать детский рисунок, начинает
нервно моргать. Двор, обнесенный ощетинившимся забором, окно без занавесок,
солнце без лучей - плохо, очень плохо. Счастье еще, что этот ребенок не
подрисовал здесь человека, лежащего прямо на земле!
Как раз в эту минуту Бруно, насвистывая сквозь зубы, принимается за
человека. Точка - нос, две точки - глаза, черта - рот, завитушки вокруг - и
голова готова. Мосье Астен даже не думает, хорошо ли это нарисовано. Он
думает только, что если голова изображена анфас, вряд ли человек будет
лежать. Но интересно, нарисует ли Бруно руки этому человеку? Это так важно,
так характерно, пусть даже он бессознательно избавится от них и заложит их
за спину. Я отстраняю Луизу, встаю и тихо спрашиваю Бруно:
- Ты рисуешь наш дом?
Карандаш, конечно, сразу же останавливается. Бруно, выворачивая шею,
наблюдает за мной, старается угадать мои мысли. Последнее время он постоянно
держится начеку, им владеет неуверенность и осторожность рядового солдата, с
которым его капитан наивно пробует найти общий язык. Бруно боится попасть
впросак со своим ответом. На этот раз вопрос задан в упор, он сосет
карандаш, вытаскивает его изо рта весь блестящий от слюны и наконец говорит,
одним росчерком приделывая на спине человека что-то вроде сахарной головы:
- Ты же видишь, это дом горбуна...
Остается сесть попрямее и перевести дыхание - педагогическая наука
обращена в бегство. Но кто на самом-то деле этот горбун?
Все эти "кто", "зачем" и "почему" изводили меня, как назойливые блохи.
Я чесался. Правда, не до крови. Зародившиеся сомнения всегда влекут за собой
другие, теперь они уже распространились на Лору, Луизу, Мишеля, на моих
учеников. Меня мучил этот зуд, и в то же время он чем-то был мне приятен.
За все время работы в Вильмомбле у меня не было такого нескладного,
такого неудачного года. Об этом уже не раз за моей спиной говорил директор
лицея Башлар, а Мари Жермен - университетская приятельница, которую в свое
время "отвергла" моя мать и с которой нас снова свела судьба в стенах лицея,
- предупреждала меня:
- Будь осторожней, Даниэль, ты бросаешься из одной крайности в другую,
и это все замечают. Родители уже не раз приходили на тебя жаловаться,
выяснять отметки, предварительно сверив сочинения своих детей с работами
других учеников. Я знаю, что тебя мучает, и я не стану, подобно Башлару,
говорить тебе, что в нашем деле нет середины: или ты подчиняешь себе класс,
пусть даже ребята считают тебя извергом, или они ни во что тебя не ставят и
ты вынужден заискивать перед ними. Все-таки у нас есть какая-то свобода
действий. Правда, казенные представления о справедливости не позволяют нам
действовать абсолютно беспристрастно и в своих требованиях исходить из того,