"Эрве Базен. И огонь пожирает огонь" - читать интересную книгу автора

которому вторит бессчетное множество других, старается напрасно. Мануэль
чуть бледнее обычного, но в улыбке его сквозит удовлетворение. Да,
удовлетворение. Раз ему угрожают, значит, он еще существует. Передача
подействовала на него как дождь на траву лужайки. Приветственные клики,
чтение приказов, дети с букетами цветов, девицы, удостоенные поцелуя
высокого правительственного лица, старцы, трясущиеся от патриотического
энтузиазма, посол, объявляющий, что его страна - уже шестнадцатая держава,
признавшая хунту, торжественная месса в кафедральном соборе, где кардинал
встречает у дверей генерала-президента, окруженного двенадцатью другими
генералами, каждый из которых стал министром чего-то. Мануэля наконец
прорвало.
- Двенадцать генералов - двенадцать апостолов, полный набор! Какой
прекрасный взвод для расстрела мятежника Иисуса! - шепчет он, бросая взгляд
на встревоженную Марию. И тут же добавляет, уже другим тоном: - Вы узнали
последние кадры в этой их передаче? Это же кусок из моей речи - я выступал в
тот день, когда мы с вами познакомились.

VII

Дождь лил не переставая. Чтобы как-то использовать неожиданную
возможность посидеть в нижнем этаже, Мануэль сел поработать в кабинете
Оливье; рядом с ним Мария, считая петли, чтобы вывязать пройму, перебирала
воспоминания.
Да, это был тот самый день - нам ведь нужны точные даты, чтобы отметить
их звездочкой в календаре, - день, а вернее, ночь, ибо произошло все _в
двадцать два часа семь минут, в субботу 20 июня, на пешеходном переходе в
конце проспекта Независимости_, как говорилось в заявлении, лежащем в папке
страховой компании.
Да, это был тот самый день. Правда, она так и не призналась Мануэлю,
что его знаменитую речь - которой был отмечен этот день, - речь,
произнесенную на другой день после первой попытки государственного
переворота, во время многотысячной демонстрации в поддержку народного
правительства, она не слышала. И только в воскресенье, с внезапно
вспыхнувшим интересом глядя на экран телевизора в седьмой палате, где лежали
жертвы несчастных случаев, она услышала отрывок из нее, повторенный в "Ново-
стях". Красивый голос, уверенный жест, вдохновенное лицо оратора, медалью
отчеканенное на экране. Она не помнила, о чем гремел голос Мануэля. Смутно
всплывала некая фраза. Что-то вроде:
"Законность, и только законность! Но мы пойдем на все, держась в ее
рамках, против тех, кто, мы знаем, готов пойти на все, даже переступив через
них".
Во всяком случае, в ту субботу, 20 июня, Мария возвращалась после ужина
от родителей в самом мрачном настроении. Прохаживаясь на углу проспекта и
площади Свободы, она нетерпеливо ждала такси. Только такси, и ничего и
никого другого. Вечный упрек: "Почему ты не выходишь замуж?", за которым
всегда следовало: "А если уж не выходишь замуж, почему все-таки живешь
одна?" (а подразумевалось, естественно, прямо противоположное),
настойчивость отца, превозносящего достоинства этого чудесного человека, ее
двоюродного братца, столь быстро продвигающегося по службе, язвительность
мачехи, взбешенной тем, что у нее под рукой нет теперь рабыни-падчерицы, и в