"Эрве Базен. И огонь пожирает огонь" - читать интересную книгу автора

Она ведет своего барчука так, чтобы он шел впереди нее. В чем тут
усомнишься? Вик - весь в отца: ему всего восемь лет, а выглядит будто
одиннадцать - загорелый, розовый, в обрезанных выше колен джинсах и майке,
украшенной портретом Хуана Лапеллы - знаменитого центрального нападающего.
Зато добротные ботинки и часы на руке показывают, что он за птица. Да к тому
же он, как и мать, светлый блондин, волосы у него скорее цвета соломы, чем
льна, и глаза голубые - скорее цвета незабудки, чем фиалки.
- Hur mycket ar klockan? {Который час? (швед.).} - спрашивает он.
Это их игра. Сын француза и шведки, Вик болтает на четырех языках:
французский у него - от отца, шведский - от матери, он более или менее может
объясниться на английском, исковерканном в Оттаве и Дели, где в последние
годы служили Легарно, и чуточку знает испанский, который он расцвечивает
престранными словечками, заимствованными из всяких других языков и
произносимыми на испанский манер. Фиделия, которой такая способность к
языкам внушает известное уважение, вынуждена отвечать на своем родном
диалекте, который Вик постепенно начинает постигать.
Но на сей раз она не успевает ответить. Глухой рокот толпы стихает,
звук шагов убыстряется, люди рассеиваются кто куда. Что там за крики? Перед
магазином стоит длиннющая очередь, из которой четверо полицейских
вытаскивают двух темнокожих, низколобых, коренастых женщин, которые посмели
возмутиться ценами на рыбу. Они уже умолкли, но полицейские все же
вталкивают их в машину, а оставшиеся в очереди жмутся к стене, запуганные,
застывшие, вытянувшиеся в ряд, точно палочки в детской тетради, пропуская
маленького блондинчика в сопровождении верной служанки.
- Que han hecho, estas ninas? {Что они натворили, эти девушки? (исп.).}
- спрашивает Вик, переходя на испанский.
Фиделия тянет с ответом. Лучше отойти подальше, семь раз прокрутить
объяснение про себя, прежде чем выложить его маленькому ученику.
- Они бедные, - наконец говорит она. - И считают, что рыба слишком
дорогая.
- Ну и что? - недоумевает Вик. - Мама тоже все время жалуется.
- Об этом можно говорить дома, - наставительно произносит Фиделия. - Но
не на улице - тут это уже политика.
Проспект поднимается в гору. Фиделия прибавляет шаг, говорит, тщательно
подбирая слова:
- Недавно бедняки решили избавиться от богачей. А теперь, понимаешь,
все наоборот.
- Ну-у! - изрекает Вик и весьма логично добавляет: - Все равно всех
бедняков не арестуют. Кто тогда будет работать на богатых?
Фиделия раскрыла было рот, но, поколебавшись, решила смолчать. Никогда
ведь нельзя ручаться: долго ли ребенку выболтать то, что ему сказано по
секрету, в нынешние времена любое, самое безобидное слово может дорого
обойтись, тем более в ее положении. Склон ползет круто вверх; Фиделия слегка
задыхается, ссутуливается, пригибается так низко, что плечо Вика приходится
почти вровень с ее подбородком. Да, лучше ничего не говорить. Лучше ничего
не видеть, ничего не знать.
А ей очень хотелось бы задать кое-какие вопросы. Вот только что, перед
уходом, она опять заметила, что в доме пахнет табаком, а ведь ни мосье, ни
мадам никогда при ней не курили. Рубашка, которая висит на бельевой веревке
во дворе, слишком узка для мосье, и трусики, приколотые двумя пластмассовыми