"Генрих Белль. Поезд прибывает по расписанию" - читать интересную книгу автора

Ему неохота было плестись дальше и осматривать поле, где его ранили, хотя
поле было всего в трех минутах ходьбы. Ведь это уже не то поле, здесь теперь
стало все по-иному. Не то шоссе и не тот забор; они все забыли, шоссе все
забыло, как забывают люди; и забор забыл, что от страха он рухнул, увлекая
за собой Андреаса. А фюзеляж самолета - это сон, сон с французской кокардой.
Зачем осматривать поле? Зачем тащиться еще минуты три и снова с ненавистью и
горечью вспоминать ура-патриотическое стихотворение, которое он тогда чуть
было не воплотил в жизнь? Зачем напрягать и без того уставшие ноги?
- Ну вот, - сказал небритый, - теперь мы уже скоро приедем в Пшемысль.
- Дай-ка мне еще раз глотнуть, - попросил Андреас. Он снова приложился
к бутылке.
Было все еще холодно, но понемногу светало; скоро за окнами потянутся
бескрайние просторы, просторы Польши. Темные дома, долины, испещренные
тенями, и небо над ними, небо, которое, кажется, вот-вот упадет, потому что
ему не на чем держаться. Может, это уже Галиция? Может, эта равнина,
медленно выползающая из мрака, бледная, серая, напитанная тоской и кровью
равнина и есть Галиция?... Галиция... Восточная Галиция.
- Ну и долго же ты спал, - позавидовал небритый, - от семи до пяти.
Теперь уже пять. Перегон Краков - Тарнув мы проехали. Ну, а я не сомкнул
глаз. Мы давно едем по Польше. Краков - Тарнув, скоро уже Пшемысль...
Какое гигантское расстояние! Уже Пшемысль, а еще недавно был Рейн. Я
проспал десять часов и теперь опять голоден, а жить мне осталось всего сорок
восемь часов. Сорок восемь часов уже прошло. Сорок восемь часов сидит во мне
это "скоро". Скоро я умру. Вначале я считал "скоро" хоть и неизбежным, но
далеким. Неизбежным, но туманным; потом оно все больше и больше сжималось и
вот сжалось до пустякового отрезка пути, до двух дней. Колеса крутятся и
крутятся, и с каждой секундой я все ближе к концу. Колеса крутятся и
отрывают от моей жизни по клочку от моей загубленной жизни. Колеса сокращают
мне жизнь, с дурацким перестуком раздирают ее на части; по польской земле
они катятся с той же тупой сосредоточенностью, с какой катились по берегу
Рейна. Колеса все время одни и те же. На это колесо под дверью, может быть,
смотрел еще Пауль; это смазанное мазутом, покрытое коркой грязи колесо бежит
из самого Парижа. Наверное, даже из Гавра. Париж, вокзал Монпарнас... Скоро
в плетеных стульях под тентами рассядутся парижане; на осеннем ветру они
будут попивать вино, глотать сладкую пыль Парижа, потягивать абсент или
перно и одним небрежным пижонским щелчком сбрасывать окурки в сточные
канавы, в ручейки, которые плещутся под этими ласковыми и всегда
насмешливыми небесами. В Париже пять миллионов жителей, множество улиц,
множество переулков и видимо-невидимо домов, и ни из одного дома не
выглянули глаза той девушки; пять миллионов - это тоже слишком много...
Небритый вдруг с жаром заговорил. Рассвело, люди в вагоне зашевелились,
стали ворочаться во сне, и небритый, наверное, почувствовал потребность
выговориться, пока народ еще не совсем проснулся. Для его рассказа был нужен
ночной час и человек, который слушал бы его, но только один человек.
- Ужас в том, что я ее уже никогда больше не увижу: могу поклясться, -
сказал небритый тихо, - не знаю, что с ней теперь станет. Уже три дня как я
в пути, три дня. Что она делает эти три дня? Не думаю, что пленный еще с
ней. Нет, нет. Она закричала как зверь... как зверь, которого взяли на
мушку. Теперь у нее никого нет. Она ждет. Не хотел бы я быть на месте
женщины. Женщины всегда ждут... ждут... ждут... ждут...