"Генрих Белль. Поезд прибывает по расписанию" - читать интересную книгу автора

но сегодня он помолится за нее и утром тоже. И он опять молился за евреев в
Черновицах и за евреев в Станиславе и Коломые... Во всей Галиции жили евреи.
Слово "Галиция" похоже на змею, на змею, напоминающую нож, на змею с
блестящими глазками, которая бесшумно ползет по земле и режет, режет землю.
Галиция... Темное, зовущее, страдальческое слово. В этом краю я умру.
В слове "Галиция" - кровь, потоки крови, стекающие с ножа. "Буковина" -
совсем другое дело, думал он, это слово добротное и надежное. Я умру не в
Буковине, а в Галиции, в Восточной Галиции. Как только рассветет, не забыть
взглянуть, где начинается Буковина, Буковину я уже не увижу. Круг почти
сомкнулся. Черновицы - это Буковина, а Буковины я уже не увижу.
- Послушай, - спросил он небритого, - Коломыя еще в Галиции?
- Не знаю, по-моему, в Польше. Само понятие "граница" - нечто
совершенно четкое и определенное. Черта - и баста. Но поезд с той же
легкостью пересек границу, с какой он прошел бы по трупу или по живому телу.
Стало быть, надежды нет, никакой надежды вернуться во Францию и еще раз
встретить глаза той девушки. И не только глаза, но и губы, но и сердце, но и
грудь... Грудь той девушки. Надежда умерла окончательно, безвозвратно
погибла. И глаза той девушки во веки веков так и останутся недосягаемыми.
Никогда ему не познать ту девушку всю, во всей ее реальности... Тело,
платье, волосы, руки... ее руки, которые могли бы его обнять. Что бы ни
случилось, надежда в нем теплилась, ведь те глаза принадлежали живому
существу, земному человеку, девушке или женщине. Но теперь все кончено. Живы
только глаза. Всего остального уже не будет, не будет ни губ, ни сердца,
трепещущего сердца под нежной кожей, сердца, биение которого он мог бы
ощутить рукой. Ничего не будет... ничего... ничего... В воскресенье утром
между Львовом и Коломыей... Вот и Черновицы уже ушли куда-то далеко-далеко,
так же далеко, как Никополь и Кишинев. Понятие "скоро" еще больше сжалось,
сжалось почти до предела. Всего два дня. Львов, Коломыя. Он знал, что доедет
до Коломыи, но дальше для него пути нет. И не будет ни сердца, ни губ той
девушки, только ее глаза, ее душа, скорбная, прекрасная душа, бесплотная
душа, намертво привязанная к острым девичьим локтям, будто ведьма, которую
привязали к столбу, чтобы сжечь на костре...
Граница все отрезала. И Пауль ушел навек. Остались только воспоминания,
надежды и мечты. "Мы живем надеждами", - сказал как-то Пауль. Таким тоном,
каким другие говорят: "Мы живем в долг". На земле нет ничего прочного...
Ничего... только эти глаза... Кто знает, помогли ли мне молитвы, которые я
читал целых три с половиной года. Увижу ли я эти глаза там, куда, быть
может, попаду...
Да, конечно, когда его выписали из госпиталя в Амьене, он сразу
заковылял к той горе, но там уже все было по-иному. Серое шоссе не взбегало,
петляя, на гору, оно вело себя вполне разумно. Гора тащила шоссе на своем
горбу, а забор и не думал шататься или нестись сломя голову вверх; забор
стоял на месте, и за ним был дом, который Андреас не узнал: он узнал только
забор, забор, замысловато сложенный из кирпичей, но не сплошной, а с
узорными просветами. У забора стоял типичный обыватель-француз и посасывал
трубочку, в его глазах засела тяжелая, как свинец, насмешка. Он ровным
счетом ничего не знал, знал только, что сами они, местные, эвакуировались
отсюда, бежали, а немцы все разграбили, несмотря на то, что поперек дороги
висел плакат: "За мародерство - смертная казнь". Никакой девушки в доме нет.
Есть только его жена, разжиревшая матрона - вот она стоит, засунув руку в