"Генрих Белль. Поезд прибывает по расписанию" - читать интересную книгу автора

ногах. А обо мне, подумал Андреас, ни одна не заплачет. Как странно. И
грустно. Жаль, что на всем свете нет девушки, которая вспомнила бы обо мне.
Пускай бы даже я принес ей несчастье. Господь бог любит несчастных.
Несчастье это и есть жизнь. И боль это жизнь. Как жаль, что ни одна девушка
обо мне не вспомнит и но будет плакать по мне. Я потянул бы ее за собой...
плачущую... Потянул за собой... Все лучше, чем целую вечность проплакать
одной. Но такой девушки нет. Ни одну я не целовал до сих пор. Странно!
Впрочем, хотя и не наверняка, одна девушка все же вспомнит обо мне. Нет, не
вспомнит... Наши взгляды встретились на десятую долю секунды, а то и меньше.
Но с тех пор я не могу забыть ее глаза. Три с половиной года я помнил о ней,
не мог забыть. Десятая доля секунды, а то и меньше! Я не знаю, как ее зовут,
ничего не знаю о ней. Помню только ее глаза; очень тихие, робкие, цвета
песка, напитанного дождем, скорбные глаза - в них было что-то кошачье, но
еще больше человеческого; я не знаю даже, как ее зовут, не знаю, где она
живет. Три с половиной года! Не знаю, какого она роста: высокая или
маленькая; даже руки ее не разглядел. Хоть бы знать, какие у нее руки! Я
видел только ее лицо и то мельком: темные волосы, может, черные, а может,
каштановые, худое удлиненное лицо, не такое уж красивое, не такое уж
выразительное, но все заслонили ее глаза, почти раскосые, цвета темного
песка, глаза, полные скорби; эти глаза созданы для меня, для меня одного;
только десятую долю секунды они смотрели в мои глаза, улыбались мне... Там
был забор, а за забором дом, и я увидел на заборе локти девушки, а между
ними ее лицо и глаза. Это случилось во Франции, в паршивой дыре за Амьеном.
Летнее небо от зноя стало белесым. Под ногами мелькало шоссе, оно витками
шло в гору и было обсажено жалкими метелками, справа тянулся высокий
кирпичный забор, позади, как в котле, кипел Амьен: над городом поднимался
дым, и этот темный дым боя сгустился, подобно грозовой туче: слева от меня
шли машины с истеричными офицерами, грохотали наглые танки, обсыпавшие нас
пылью, а где-то впереди рычали пушки. От виражей у меня внезапно закружилась
голова, и все поплыло перед глазами, а потом вдруг забор опрокинулся и
потянул меня за собой, словно я и забор были одно целое. Мир закрутился у
меня в глазах; я не видел больше ничего, кроме падающего самолета, но
самолет летел не сверху вниз, не с неба на землю, а с земли на небо; и тут
мне Почудилось, что небо - это земля и что я лежу на его серо-синей
безжалостно раскаленной поверхности. Но вот кто-то брызнул мне в лицо
коньяком, потер виски, влил коньяк в глотку; я поднял глаза и увидел над
собой забор, этот самый замысловато сложенный из кирпичей забор с
просветами, увидел два острых локтя и на десятую долю секунды встретился
взглядом с девушкой. А потом лейтенант заорал: "Нечего! Нечего! Подымайся!",
и кто-то взял меня за шиворот и снова втолкнул в колонну на шоссе, шоссе
опять подхватило меня и понесло дальше - я был стиснут со всех сторон,
слился с марширующей колонной и даже не смог обернуться назад, не смог
обернуться...
Я так хотел бы знать, какой лоб у той девушки, какой рот, какая грудь и
какие руки. Разве это желание предосудительно? И еще мне хотелось бы узнать
ее душу. Неужели я прошу слишком многого? И кому помешало бы, если бы я
поцеловал ту девушку в губы, прежде чем меня забросило в другую дыру и
ранило в ногу. Стояло лето, поля были золотые, правда, худосочные колосья
кое-где уже успели почернеть - их сожрала засуха. Но это ничего не изменяло.
Все равно я чуть не пал смертью храбрых на колосящейся ниве, хотя такая