"Генрих Белль. И не сказал ни единого слова..." - читать интересную книгу автора

и о новом зимнем пальто для жены, а потом переменил тему и снова начал
вспоминать школу. Я слушал его, и меня охватило странное призрачное
чувство - мне казалось, будто он рассказывает о том, что происходило две
тысячи лет назад; мысленно я представил себе всех нас в эти сумрачные
доисторические времена: как мы ругались с швейцаром, бросали губками в
доску; вспомнил, как мы курили в уборной, и мне казалось, будто это
происходило в глубокой древности. Все было таким далеким и чужим, что я сам
испугался, встал и сказал:
- Ну, тогда извини... - и попрощался с ним.
Когда мы опять шли по коридору, его лицо снова стало угрюмым, а из
ванной, как и раньше, раздался резкий голос жены, что-то прокричавшей ему, -
что именно, я не понял; в ответ он прорычал несколько слов, которые звучали
приблизительно так:
- Оставь, пожалуйста.
Дверь закрылась, и, выйдя на грязную лестницу, я обернулся и заметил,
что он раздвинул занавеску и смотрит мне вслед через крошечный глазок.
Я медленно отправился пешком в город. Опять пошел мелкий дождик, пахло
гнилью и сыростью, и газовые фонари на улицах уже зажглись. По дороге я
выпил в пивной рюмку водки, наблюдая за каким-то человеком, стоявшим у
музыкального автомата и бросавшим в него монетку за монеткой, чтобы
послушать модные песенки. Затянувшись, я выпустил струю дыма через стойку и
посмотрел в серьезное лицо хозяйки, над которой, как мне показалось, висело
проклятье. Расплатившись, я пошел дальше.
На тротуары стекали мутные потоки дождевой воды желтоватого или
коричневатого цвета из развалин разрушенных домов, а когда я проходил под
строительными лесами, на мое пальто закапала известка.
Я вошел в доминиканскую церковь и попытался помолиться.
В церкви было темно, и около исповедален стояли небольшие группки
людей - мужчины, женщины и дети. На алтаре горели две свечи, горели также
красная неугасимая лампада и крохотные лампочки в исповедальнях. И хотя я
замерз, но пробыл в церкви почти целый час. Из исповедален доносилось
смиренное бормотание; когда кто-нибудь выходил оттуда и шел в средний
придел, закрывая лицо руками, люди придвигались ближе. Я увидел накаленные
докрасна проволочки рефлектора, когда один из священников, открыв на секунду
дверь исповедальни, посмотрел, сколько еще людей ожидало исповеди; его лицо
выразило разочарование, так как народу было много - человек десять, он пошел
обратно в исповедальню, и я услышал, что он выключил рефлектор; смиренное
бормотание возобновилось.
Перед моими глазами опять прошли лица всех тех людей, которых я видел
сегодня после полудня: вначале лицо девушки из сберегательной кассы,
оторвавшей мне полоску клейкой бумаги; потом розовое лицо кельнерши из
сосисочной; мое собственное лицо с раскрытым ртом, в котором исчезали
кусочки колбасы, и потрепанный берет у меня на голове; я увидел лицо
Вагнера, потом мягкое и в то же время грубое лицо служанки Бейземов и лицо
Альфонса Бейзема младшего, которому я внушал правила действий с дробями;
увидел девочку на кухне, где пахло уксусом, и после этого - грязный вокзал в
Виннице, забитый ржавыми тракторами, - вокзал, на котором погиб ее отец;
увидел мать девочки - ее худое лицо и большие, совсем желтые глаза; увидел
Бюклера и другого школьного товарища и красное лицо человека, который стоял
в пивной у автомата.