"Генрих Белль. И не сказал ни единого слова..." - читать интересную книгу автора

теперь об этом успели забыть, и к моему падению окружающие относятся с
известной снисходительностью, потому что про меня можно сказать: "Он был на
войне".
Остановившись у зеркальной витрины какого-то кафе, я почистился со всей
тщательностью, на какую только способен, и зеркало бесчисленное число раз
отбросило мою хрупкую, маленькую фигурку, словно шарик в каком-то
воображаемом кегельбане, где тут же рядом кувыркались торты со взбитыми
сливками и миндальные пирожные в шоколаде. Я увидел в зеркале крошечного
человечка, который, судорожно приглаживая волосы и теребя себя за штаны,
беспомощно откатился назад в окружении пирожных.
Потом я медленно побрел дальше мимо табачных и цветочных лавок, мимо
магазинов тканей, из витрин которых на меня с поддельным оптимизмом глазели
манекены. Направо я вдруг увидел улицу, почти сплошь состоящую из деревянных
лавчонок. На углу висел большой белый плакат с надписью: "Добро пожаловать,
аптекари!"
Лавчонки были встроены прямо в развалины; казалось, будто они присели
на корточки возле выжженных и обрушившихся фасадов; но и здесь попадались
только табачные ларьки, лавки тканей и газетные киоски, а когда я в конце
концов дошел до закусочной, она оказалась запертой. Я подергал за дверную
ручку, обернулся и наконец-то заметил свет. Перейдя через улицу, я
отправился в ту сторону и увидел, что свет шел из церкви. Высокое готическое
окно церкви кое-как заделали необтесанными камнями, а посередине этой
уродливой каменной кладки было вставлено небольшое, окрашенное а желтый цвет
окошко, взятое, по всей вероятности, из какой-нибудь ванной комнаты. Через
четыре маленькие створки на улицу проникал слабый желтоватый свет.
Остановившись на секунду, я задумался: "Хоть это и маловероятно, но вдруг в
церкви тепло?" И я поднялся по выщербленным ступенькам. Дверь, обитая кожей,
по-видимому, уцелела еще с прежних времен. В церкви оказалось холодно. Сняв
берет, я медленно пробрался между скамейками вперед и наконец-то разглядел
горящие свечки в боковом приделе, стены которого были кое-как залатаны. Я
пошел дальше, хотя убедился, что в церкви еще холодней, чем на улице: здесь
дуло. Дуло изо всех углов. Стены в некоторых местах были заделаны даже не
камнями, а плитками из какого-то строительного материала: их поставили друг
на друга и склеили; клейкая масса вытекла наружу, плитки расслаивались и
разваливались, сквозь грязные наплывы просачивалась влага. Я в
нерешительности остановился у какой-то колонны.
В простенке между окнами за каменным аналоем, по обеим сторонам
которого горели свечи, стоял священник в белом облачении. Воздев руки, он
молился, и хотя мне была видна лишь спина священника, я понял, что он
мерзнет. На какое-то мгновение мне показалось, что во всей церкви никого
нет, кроме этого священника с замерзшей спиной, поднявшего бледные руки над
открытым молитвенником. Но в полумраке, при тусклом свете мерцающих свечей,
я заметил русую голову девушки; погруженная в молитву, она склонилась так
низко, что ее распущенные по спине волосы разделились на две ровные
половины.
Рядом с ней стоял на коленях мальчик, который не переставая вертелся во
все стороны; я увидел его в профиль, несмотря на полумрак, различил опухшие
веки и открытый рот и понял, что мальчик слабоумный. У него были красноватые
воспаленные веки, толстые щеки, неестественно выпяченные губы; а в те редкие
мгновения, когда слабоумный закрывал глаза, на его детском лице появлялось