"Генрих Белль. На каком это языке - Шнекенредер?" - читать интересную книгу автора

каштановые волосы, и он очень серьезен, а Генрих белокур и весел. На каком
языке все это? Жилы земли, застывшие, глубокие, твердые... но в то же время
лава, горячая, текучая - все кружилось и взвихривалось, одно, другое...
младшая Лизелотта, она еще нальется, и эта ее долговязость, торчащие
ключицы... она нальется и в один прекрасный день окажется статной блондинкой
без всяких острых углов; старшая Лизелотта, она совсем в другом роде, нежная
и все-таки крепкая, крепкая женщина, за этой нежностью поразительно много
всего, хорошая жена, как бы ни повернулась жизнь. Не неприступная крепость,
а крепкая женщина, не атлетически крепкая, не спортивная, нет; за дверью
было спокойно, словно кто-то дышал там, чья-то гигантская грудная клетка.
Крепость, крепкая женщина - от смеха вновь накатила боль, от ушей до живота,
от глаз до колен. Слабость и боль, все больное и слабое, только ниже колен -
ничего... Колени, это слово чем-то очень похоже на Генриха. Опять надо
поднять веки, а они еще тяжелее прежнего, с трудом поднять веки... и тут он
увидел слова на рекламных плакатах: цигариллос, лотериллос, Карлос - это
парень рядом с быком. Значит, все-таки он в Мексике? Он мексиканец? Разве в
Мексике есть имя Генрих? По воскресеньям, когда ему приходилось в одиночку
поднимать эти гаражные ворота, они были словно свинцовые жалюзи и то и дело
падали вниз, пока наконец, с превеликим трудом, ему не удавалось их
закрепить. Машина. Он редко садился за руль, по большей части сидел сзади, а
впереди - Шнекенредер с его почти гениальным умением ездить быстро и в то же
время неторопливо. На каком это языке - Шнекенредер?[2] И ползет и мчится
одновременно. Но Шнекенредер не сидел за рулем, а сам он тоже не вел машину,
а, как обычно, сидел сзади. А как называются эти штуки, в которых можно
ездить, даже когда Шнекенредер не сидит за рулем? Наемная машина? Нет,
разница такая же, как между воротами и дверью. В этих штуках приходится
иногда ездить на небольшие расстояния, из аэропорта в отель, из отеля в
ресторан, или в кино, или к людям, с которыми есть какие-то дела. Тут он
опять рассмеялся: крепость, крепкая женщина... никогда он так ее не называл,
но это была она, он лишь теперь вспомнил... и в машине он все-таки ехал, но
не за рулем, и Шнекенредера тоже не было. Такси, вот как называются эти
машины, а вовсе не наемные, и парень сам вытащил деньги из его бумажника.
Бумага, бумажка, бумажник? Пальцы его не слушались. Лотериллос, цигариллос,
Карлос, Ольвидадос, по пути в карман пальцы совсем ослабли. Но хуже всего -
смеяться, так больно, такая слабость... и накатывает эта колышущаяся лава,
течет по окаменелым асфальтовым жилам... Никакой белизны, нет ни оранжевой
лампы, ни белокурой девочки, костлявой и угловатой, ни крепкой женщины, ни
креста цвета красного дерева на стене, ни серьезного Рихарда, ни веселого
Генриха... немножко, совсем чуть-чуть белизны было бы неплохо, так, самую
малость, тут нет ничего белого, ничего, даже грудь милой женщины, которую та
спрятала под блузку, не была белой; и еще это слово на "ос" на одной из
бутылок за стойкой, и тут, тут все стало ясно, где-то рядом, прямо у него
над ухом кто-то шептал "Отче наш" и все, что за сим следует, все, что
полагается, а вот и "Аве Мария", это не испанский, это латынь, а в крепости,
во всяком случае в своей крепости, он не больно-то разбирался в ней, нет,
это и в самом деле папистский лепет, и очень возможно, со всякими суеверными
глупостями; ни чуточки, ни пятнышка белизны. Где же Шнекенредер? Такси, вот
как называются эти штуки, а вовсе не наемные машины. Лава, что бурлит в нем,
эта горячая, болезненная мучительная бесконечность, в тонкой, как воздушный
шарик, оболочке, что вот-вот лопнет, и лава прольется слабостью, болью,