"Генрих Белль. На каком это языке - Шнекенредер?" - читать интересную книгу автора

слово, как будто в небесах, на лунных равнинах... и эти разрозненные осколки
слетались к нему: отта... ли... лез... и это "лез" как-то связано с "ос"...
Связано, связь?.. Тут он даже рассмеялся, от смеха заболело вокруг рта,
которого больше не было... исчез рот вместе со всем содержимым, а больно
было и внутри и снаружи. Больно? Болело все, все: и уши, и глаза, и нос, и
эти, как их, пальцы, только рот не болел, его ведь не было, рот лишь
причинял боль, когда он смеялся, смеялся над словом "связь"... Он сумел даже
перевернуть это "лез", получилось "зел". Ли... отта... зел, теперь наоборот,
наоборот не получалось, только крутилось, взвихривалось где-то
далеко-далеко, среди звездных трасс, космической мишуры, лунного сияния...
супы и соусы были слишком острыми и пряными, пряность, острота, небесные
пути, космическая мишура, лунный свет, а когда он вновь поднял веки, с
трудом, с великим трудом, как эти проклятые ворота гаража, которые у него
когда-то были, он вдруг увидел, что милая женщина за котлами с супом и
соусами прячет одну грудь в синюю блузку. И никакого "Отче наш", никакой
"Аве Мария" за этой дверью, тишина, гараж. Отта? Рота? Забота? Шарлотта?
Гаротта? Забота? Шарлотта? И тут осколки стали слетаться, сталкиваясь и
стыкуясь, как луноходы, как летательные аппараты, и вот оно: его жену звали
Лизелотта, и это не испанское, не мексиканское имя, и это на языке, в
котором, кажется, нет окончания "ос". Карлос. Ольвидадос.
Как же называется этот язык? Как зовут его детей? Лизелотта была
лучше, чем женщина за стойкой, а женщина за стойкой была лучше, чем женщина
за дверью. Он испачкан, он испачкался? Чем? Джем? Это по-английски мармелад,
и он уже мог бы пальцами, которые на руках, залезть во внутренний карман
своего перепачканного пиджака, но пальцы этого не могли, он не мог глубоко
проникнуть, крепко схватить, не мог дотянуться туда, где лежали деньги,
документы и чеки. Лизелотта, воображал он, она держала бы его руку, а
другая, младшая Лизелотта, дочка, положила бы свою руку ему на лоб, это
прекрасно, когда детям дают имена родителей. Две Лизелотты, старшая с
черными волосами, хоть и не испанка, а младшая Лизелотта блондинка, красивые
волосы, с настоящим золотым отливом - одна положила бы руку ему на лоб, а
другая держала бы его руку, вернее, локоть, именно так он это себе
представлял, если... если... да, но там были еще дети, их было больше двух.
Они стояли у постели вчетвером, две Лизелотты и мальчики, молодые мужчины.
Как же называется этот чертов язык, никак не вспомнить язык, в котором есть
слово макароны, в стране, где тоже едят макароны, но это не Италия. Нет, он
не итальянец, он и не австриец, пусть даже австрийцы и едят макароны.
Штуки, которыми хватают, оказались пальцами; небесно-голубой
прямоугольник - дверью, красная штуковина на белой машине - крестом. То, что
видишь за воротами гаража, стоит только их поднять, машина. У старшей
Лизелотты черные волосы, у младшей белокурые, она, пожалуй, слишком
долговяза; мальчик стоял слева от старшей Лизелотты, другой - справа от
младшей. Желтое постельное белье, синие подушки, оранжевая лампа, а на стене
напротив висит штуковина... на белой машине она была красной... черный
простой прямоугольный крест... и вновь из космической мишуры и лунного
света, из пересечения небесных трасс явились имена юношей: Рихард, так звали
того, что стоял слева от старшей Лизелотты, и Генрих, тот, что справа от
младшей. Проклятье, на каком же это языке - Генрих? Лунная прохлада,
солнечный жар, кружение, нет, скорее разворот, как при заходе самолета на
посадку. Самолет? У него все-таки была своя машина в самолете. У Рихарда