"Сол Беллоу. В связи с Белларозой (Авт.сб. "На память обо мне")" - читать интересную книгу автора

домашнем хозяйстве.
Гарри Фонштейн с матерью, сестрой тети Милдред, бежали из Польши.
Каким-то образом им удалось добраться до Италии. В Равенне у них нашлись
родственники, тоже из беженцев, которые как могли помогали им. Итальянских
евреев уже начали прижимать: Муссолини признал Нюрнбергские расовые законы
[по Нюрнбергским законам, принятым 15 сентября 1935 г., евреи были лишены
прав гражданства; эти законы стали юридическим обоснованием уничтожения
евреев]. Мать Фонштейна, она болела диабетом, вскоре умерла, и Фонштейн
отправился в Милан, он разъезжал с подложными документами, но времени
даром не терял, старался как можно скорее выучить итальянский. Все это
рассказал мне мой отец - у него была страсть к историям из жизни беженцев.
В нем жила надежда, что я послушаю-послушаю, каково пришлось людям в
Европе - а настоящая жизнь, она там и есть, - и встану на путь истинный.
- Я хочу познакомить тебя с племянником Милдред, - как-то сказал мне
мой старик - дело было в Лейквуде (штат Нью-Джерси) лет этак сорок назад.
- Молодой совсем парень, может, еще моложе тебя. Приволакивает ногу, а вот
же - удрал от нацистов. Только что с Кубы, прямо с парохода. Недавно
женился.
Отец снова привлекал меня к суду по обвинению в американской
ребячливости. Когда же наконец я войду в ум. Тридцать два года, а веду
себя впору двенадцатилетнему мальцу, ошиваюсь в Гринвич-Виллидже,
несолидный, никчемный, бездельничаю, путаюсь с девчонками из
Беннингтоновского колледжа [престижный частный женский колледж, основан в
1925 г.], с утра до вечера треплюсь, дурак, об умном, в голове - ветер, и
это основатель - сказал отец в комическом недоумении - института
"Мнемозина", тоже мне заведение - попробуй его произнести, а заработать на
нем и не пробуй.
Как любили повторять мои гринвич-виллиджские приятели: тысячи двухсот
долларов в год вполне хватает, чтобы жить бедно или чтобы притворяться
бедным, - еще одна распространенная в Америке забава.
Рядом с Фонштейном, который не погиб, хоть за ним гнались все силы зла
в Европе, я выглядел хуже некуда. Но он был в этом не виноват, вдобавок
Фонштейн очень облегчал мои визиты к отцу. Я лишь через воскресенье
являлся засвидетельствовать свое почтение моим домашним в зеленый Лейквуд,
близ Лейкхерста, где под доносившиеся до земли вопли гибнущих пассажиров в
тридцатые годы, прямо у роковой причальной мачты, загоревшись, разлетелся
на куски цеппелин "Граф Гинденбург".
Мы с Фонштейном по очереди играли с отцом в шахматы - он с легкостью
обыгрывал нас обоих, безвольных соперников: мы, подобно кариатидам, несли
на своих головах всю тяжесть воскресных дней. Порой Сорелла присаживалась
рядом на диван, затянутый в прозрачный пластиковый чехол на молнии.
Сорелла была девушка, виноват, дама из Нью-Джерси. Толстенная, сильно
намазанная, щеки в пуху. Высоко взбитая прическа. Пенсне - удивлять так
удивлять, явно своего рода личина - придавало ее наружности нечто
театральное. Всего лишь дебютантка, она в ту пору проверяла действие этого
реквизита. У нее была цель - произвести впечатление женщины властной и
самоуверенной. При всем том она была вовсе не дура.
Фонштейн, мне кажется, родился в Лемберге. Жаль, что моего терпения не
хватает на карты. Континенты, контуры государств я еще как-то представляю,
что же касается конкретных населенных пунктов - тут я пас. Лемберг теперь