"Сол Беллоу. В связи с Белларозой (Авт.сб. "На память обо мне")" - читать интересную книгу автора

отпрыском четы русских евреев из Нью-Джерси. Ходячая картотека вроде меня
не может ни облагораживать свои истоки, ни подделывать историю своих
ранних лет. Что и говорить, при тяге к самопересмотру, охватившей весь
мир, любого может отнести в сторону от подлинных фактов. Например,
европеизированные американцы в Европе напускают на себя фальшивую
благопристойность на английский или французский манер и вносят в свои
отношения с друзьями все усложняющую церемонность. Я не раз был тому
свидетелем. Зрелище не из приятных. Поэтому, когда и меня подмывало
приукрасить свою биографию, я задавался вопросом: "А как насчет
Нью-Джерси?"
Проблемы, которые меня сейчас поглощают, так или иначе вращаются вокруг
Нью-Джерси. И речь идет не о данных из блоков памяти какой-нибудь ЭВМ.
Меня занимают страсть и тоска, а память чувств - это вам не ракетная
техника или там валовой национальный продукт. Итак, перед нами покойный
Гарри Фонштейн и его покойная жена Сорелла. Должно быть, они рисуются мне
слишком хорошими и милыми, из чего следует, что они мне по милу хороши. А
раз так, значит, мне надо для начала их нарисовать, затем решительно
перечеркнуть и воспроизвести по-новому. Но это уже вопрос техники, все
дело тут в разнице между воспоминаниями точными и эмоциональными.
Вот если вы жили бы в громадном особняке, где куда ни глянь комоды,
драпри, персидские ковры, поставцы, резные камины, лепные потолки, плюс к
тому сад за высокой оградой, плюс ванна на мраморном возвышении с кранами,
которые украсили бы и фонтан Треви, вы бы лучше поняли, почему для меня
стали так много значить воспоминания о беженце Гарри Фонштейне и его
ньюаркской жене.
Нет, Фонштейн не был бедным шлемазлом [растяпой (идиш)], он преуспел в
делах и зашиб немалые деньги. До моих филадельфийских миллионов ему,
конечно, было далеко, но он очень даже недурно заработал для парня,
который приехал в Америку через Кубу уже после войны, лишь в позднем
возрасте начал заниматься отопительными системами, и к тому же еще и
колченогого уроженца Галиции. Фонштейн ходил в ортопедическом ботинке, но
это была не единственная его особенность. Волосы его, с виду негустые, на
самом деле вовсе не были чахлыми, и пусть редкие, но крепкие, черные, лихо
курчавились. Голова у него была до того несоразмерно большая, что человека
менее стойкого могла бы и перекувырнуть. Его темные глаза были добрыми и
притом пронзительными, что, наверное, объясняется лишь их постановкой. А
может быть, и складом губ - не суровым и не то чтобы недобрым, но в
сочетании с темными глазами он подкреплял такое впечатление. От этого
иммигранта мало что могло укрыться.
Мы не состояли в кровном родстве. Фонштейн приходился племянником моей
мачехе - я называл ее тетя Милдред (продиктованный любезностью эвфемизм:
когда мой вдовый отец женился на ней, я был уже взрослым и во второй
матери не нуждался). Чуть не всех родственников Фонштейна убили немцы. В
Освенциме из-за ортопедического ботинка его с ходу отправили бы в газовую
камеру. Какой-нибудь доктор Менгеле [нацистский преступник, врач,
проводивший эксперименты на людях в лагерях смерти] ткнул бы офицерской
тросточкой влево - и валяться бы фонштейновскому ботинку в лагерном
выставочном зале: там у них громоздится и груда ортопедических ботинок, и
груда костылей, и груда бандажей, и еще одна - человеческих волос, и еще
одна - очков. Все, что еще можно было пустить в дело в больнице или