"Сол Беллоу. На память обо мне (Авт.сб. "На память обо мне")" - читать интересную книгу автора

суровости, и тем не менее ее лицо отчего-то пугало меня. Точно так же она
смотрела на стены, на дверь. Но как бы там ни было, эта смерть меня не
касалась: я был здесь человек сторонний.
По пути к выходу я, словно надеясь еще что-то прочесть на
неприкрашенном лице девушки, снова заглянул в гроб. А потом уж, на
лестнице, вытащил книжные листки из кармана полушубка и в вестибюле стал
разыскивать прочитанный накануне вечером абзац. Ага, вот он:
"Законы природы не распространяются на телесную оболочку человека.
Отдаваясь попечению природы, человек обращается в прах. Совершеннее
человека нет ничего на земле. Покуда жизнь нас не покинет, видимый мир
служит нам оградой, затем ему надлежит полностью уничтожить нас. Откуда в
таком случае, из какого мира, телесная оболочка человека?"
Если ты что-то съел, а потом умер, пища, поддерживавшая в тебе жизнь,
после смерти лишь ускорит твое разложение.
Это означает, что природа не рождает жизнь, а лишь дает ей приют.
В те дни я читал подобные книги во множестве. Но та, которую я прочел
вчера вечером, затронула меня сильнее остальных. Тебе, моему единстве
иному ребенку, даже слишком хорошо известна моя неизменная то ли
поглощенность, то ли одержимость потусторонним. Я, бывало, донимал тебя
разговорами о духе или душе, а также о континууме духа и природы. Ты
слишком хорошо воспитан, благопристойно рационалистичен и относился к
подобным понятиям не без предубеждения. Я мог бы присовокупить слова
знаменитого ученого: то, что очевидно, не нуждается в подтверждениях. Но я
не намерен продолжать эту тему. И тем не менее в истории, которую я хочу
тебе рассказать, был бы пробел, если бы я не упомянул об этой сыгравшей
такую роль книге; да и в конце концов это рассказ, а не поток
доказательств.
Как бы там ни было, я засунул листки в карман полушубка; что делать
дальше, я не знал. Четыре часа, поручений больше нет, идти домой у меня не
хватало духу. И, увязая в снегу, я побрел к Аргайл-стрит, где у моего зятя
был зубоврачебный кабинет, в надежде поехать домой вместе с ним. Я заранее
обдумал, как объясню, почему заявился к нему на работу: "Отвозил цветы в
Норт-Сайд [престижный район Чикаго], видел мертвую девушку в гробу, понял,
что твой кабинет поблизости, ну и зашел". Почему я счел необходимым дать
отчет в совершенно невинных поступках, если они и впрямь были невинными?
Возможно, потому, что я вечно умышлял что-то недозволенное. Потому, что
меня вечно подозревали во всех грехах. Потому, что я был врун, каких мало,
- однако самокопание, некогда так увлекавшее, стало меня тяготить.
Кабинет моего зятя - "Филип Хаддис, Д.О." [доктор одонтологии] -
помешался на втором этаже без лифта. Из трех эркеров, кругливших угол
дома, открывался вид на улицу от начала до самого конца и на озеро на
востоке, где плавали зазубренные льдины. Дверь кабинета была открыта, и,
миновав крохотную, с глухими (без окон) стенами приемную и не увидев
Филипа возле громоздкого, откинутого назад зубоврачебного кресла, я решил,
что он не иначе как в лаборатории и скоро вернется. Филип был мастер
своего дела - он чуть не все работы выполнял сам, что давало большую
экономию.
Рослым Филипа не назовешь, но он был крупный, кряжистый. Рукава белого
халата едва не лопались на его голых мощных предплечьях. Сильные руки
оказались как нельзя более кстати. К нему часто переправляли пациентов