"Сол Беллоу. Серебряное блюдо (Авт.сб. "На память обо мне")" - читать интересную книгу автора

сильный запах молока. На следующее утро, не видя в том противоречия, Вуди
учил греческий по Новому Завету: "И свет во тьме светит - to fos en te
skotia fainei, - и тьма не объяла его" [Евангелие от Иоанна, 1:5].
И пока он бегал в упряжке по выставке, его неотступно преследовала
мысль, никоим образом не связанная с застоявшимися молодцами, пустившимися
в городе в загул, и заключалась она вот в чем: по идее, по промышлению (он
не смог бы объяснить, почему он так думал: ведь все говорило об обратном),
по Божьему замыслу мир должен был стать миром любви, в конце концов
исправиться и зажить лишь любовью. Вуди не открылся бы никому: он отлично
понимал, до чего глупо это звучит, глупо для чужих ушей. И тем не менее
вот какие чувства его обуревали. В то же время в словах тетки Ребекки,
когда она говорила ему, всегда наедине и чаще всего на ухо: "Ну ты и плут,
вылитый отец", была правда.
И подтверждение находилось; во всяком случае, у такой скоропалительной
особы, как Ребекка, это могло сойти за подтверждение. Вуди быстро
взрослел: ничего другого ему не оставалось; но можно ли ожидать от
семнадцатилетнего парня, задавался вопросом Вуди, чтобы он уяснил себе
образ мыслей, чувства пожилой женщины, у которой в придачу еще отняли
грудь? Моррис объяснил ему, что такое бывает лишь с женщинами,
истосковавшимися по мужской ласке, это, мол, первый признак. Моррис
сказал, что, когда груди не ласкают и не целуют, их от огорчения разъедает
рак. Плоть вопиет. Вуди его слова показались убедительными. И когда он в
воображении примерил эту теорию к его преподобию, она пришлась впору: Вуди
представить не мог, чтобы его преподобие позволил себе вольничать с
грудями тетки Ребекки! Из-за Моррисовой теории Вуди то и дело перебегал
глазами с грудей жены на мужа, с мужа на груди жены, и привычка эта
сохранилась у него и по сию пору. Лишь людям на редкость сообразительным
удается высвободиться из-под власти эротических теорий, перенятых от отца,
а Вуди никак нельзя было назвать на редкость сообразительным. Он и сам это
за собой знал. Вот почему Вуди в лепешку расшибался, чтобы женщины не
чувствовали себя в этом смысле обездоленными. Раз уж природа того требует.
Они с папкой люди простые, недалекие, но даже самые неотесанные люди
бывают не лишены известной чуткости.
Его преподобие поучал, Ребекка поучала, богатая миссис Скуглунд поучала
аж из Эванстона, поучала и мама. Папка тоже рвался читать проповеди. Все
без исключения рвались поучать. Вдоль Дивижен-стрит, чуть не под каждым
фонарем, надрывались ораторы: анархисты, социалисты, сталинисты, поборники
единого земельного обложения, сионисты, толстовцы, вегетарианцы,
священники-фундаменталисты - кого тут только не было. И у каждого свои
жалобы, упования, пути к новой жизни или к спасению, протесты. Кто мог
подумать, что собранные вместе претензии всех времен, пересаженные на
американскую почву, расцветут тут таким пышным цветом?
Эта славная иммигрантка из Швеции Осе (как называли ее домашние),
которая, служа у Скуглундов в кухарках, выскочила за их старшего сына, с
тем чтобы, овдовев, стать набожной благотворительницей, финансировала его
преподобие. В молодости миссис Скуглунд, очевидно, отличалась такими
формами - в самый раз для оперетки. Голову ее венчало хитроумнейшее
сооружение из кос, секрет которого женщины, похоже, давно утеряли. Осе
взяла Вуди под свое особое покровительство и оплачивала его учение в
семинарии. А папка говорил... Но в это воскресенье, такое мирное, едва